Это надо знать и передавать поколениям, чтобы такого больше никогда не происходило.

Сегодня, 5 мая отмечается МЕЖДУНАРОДНЫЙ ДЕНЬ АКУШЕРКИ. А буквально через несколько дней, 8 мая, исполняются 120 лет со дня рождения женщины, которую называли ангелом. Это – СТАНИСЛАВА ЛЕЩИНСКАЯ, польская акушерка в концентрационном лагере Освенцим-Биркенау, женщина-узница, которая с большим мужеством сказала эсэсовцу Менгеле: ”Нет, вы никогда не должны убивать детей. Я никогда не выполню приказ убивать детей; для маленьких невинных я не буду Иродом”!

СТАНИСЛАВА ЗАМБЖИЦКАЯ (польск. Stanisława Zambrzycka) родилась 8 мая 1896 г. в городе Лодзь. В 1916 году вышла замуж за Бронислава Лещинского. В браке родились два сына и дочь. В 1922 году Лещинская окончила курсы акушерок и начала работать в одном из беднейших районов Лодзи. В то время роды в Польше, как правило, принимались на дому, и Лещинской приходилось преодолевать большие расстояния пешком, чтобы помочь роженицам. Позже её дети вспоминали, что она часто работала по ночам, но никогда не спала днем.

18 февраля 1943 года Лещинская была арестована вместе со своими детьми за то, что помогала евреям доставать еду и фальшивые документы. Её сыновья были отправлены в концлагерь Маутхаузен для работы на каменоломнях. Станиславу и её дочь Сильвию отправили в Освенцим, куда они прибыли 17 апреля 1943 года. На протяжении следующих двух лет Станислава работала акушеркой в Освенциме. На этом посту, вопреки четким указаниям властей лагеря, она приняла около 3000 родов.

Акушерка работала с молитвой на губах, всегда, прежде чем принять роды, она стояла на коленях и молилась… может быть, поэтому у нее не было случая заражения, и все опасные ситуации всегда заканчивались благополучно?

Эта сильная, религиозная женщина, которая, несмотря ни на что, боролась за жизнь женщин и детей, в своем героизме оказалась скромной, чувствительной личностью, которая, несмотря на серьезность того, что она сделала, была жизнерадостной, ее улыбка и теплые слова помогали бороться за жизнь.

В январе 1945 года Лещинская с другими заключенными лагеря была освобождена советскими войсками. Освободившись, Лещинская продолжила работать по специальности, прослужив до 1957 года (итого — 35 лет). Муж Станиславы был убит в 1944 году, во время Варшавского восстания. Её дети выжили. О деятельности Лещинской в Освенциме стало известно в 1957 году со слов её сына. Сама Станислава своими воспоминаниями о заключении в Освенциме публично поделилась лишь в 1965 году, объяснив долгое молчание «озабоченностью тенденциями, возникающими в польском обществе».

Статуя Станиславы Лещинской в Костеле св. Анны в Вильянове под Варшавой.

В 1970 году Лещинская встретилась с бывшими узницами Освенцима и их детьми, которые родились в лагере.

Говоря о своем пребывании в Освенциме после выхода на пенсию, она завершила свою историю, сказав, что, хотя многие из 3000 детей, родившихся в лагере, погибли от рук нацистов, либо непосредственно в результате убийства, либо косвенно из-за недоедания, она была горда сказать, что каждый из них родился живым и в ее ждущих, любящих руках.
11 марта 1974 г. Станислава Лещинская скончалась.

Станислава Лещинская смогла самоотверженно помогать людям, она могла сопротивляться другим, рискуя собственной жизнью.

В честь Станиславы Лещинской названы: главная улица в Освенциме, улица в Лодзи, несколько больниц, школ и благотворительных организаций в Европе. Станислава — кандидат на канонизацию в польской католической церкви.

РАПОРТ ПОЛЬСКОЙ АКУШЕРКИ ИЗ ОСВЕНЦИМА

«Из тридцати пяти лет работы акушеркой два года я провела как узница женского концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка, продолжая выполнять свой профессиональный долг. Среди огромного количества женщин, доставлявшихся туда, было много беременных. Функции акушерки я выполняла там поочередно в трех бараках, которые были построены из досок со множеством щелей, прогрызенных крысами. Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные койки. На каждой из них должны были поместиться три или четыре женщины — на грязных соломенных матрасах. Было жестко, потому что солома давно стерлась в пыль, и больные женщины лежали почти на голых досках, к тому же не гладких, а с сучками, натиравшими тело и кости.

Посередине, вдоль барака, тянулась печь, построенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь лишь несколько раз в году. Поэтому донимал холод, мучительный, пронизывающий, особенно зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки. О необходимой для роженицы и ребенка воде я должна была заботиться сама, но для того чтобы принести одно ведро воды, надо было потратить не меньше двадцати минут. В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки — необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сначала я была предоставлена самой себе: в случаях осложнений, требующих вмешательства врача-специалиста, например, при отделении плаценты вручную, я должна была действовать сама. Немецкие лагерные врачи — Роде, Кениг и Менгеле — не могли «запятнать» своего призвания врача, оказывая помощь представителям другой национальности, поэтому взывать к их помощи я не имела права.

Позже я несколько раз пользовалась помощью польской женщины-врача Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении. А когда я сама заболела сыпным тифом, большую помощь мне оказала врач Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными. О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания врача и героически выполненного долга. Подвиг врачей и их самоотверженность запечатлелись в сердцах тех, кто никогда уже об этом не сможет рассказать, потому что они приняли мученическую смерть в неволе. Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце. Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача — спасать жизнь в любой ситуации. Количество принятых мной родов превышало 3000. Несмотря на невыносимую грязь, червей, крыс, инфекционные болезни, отсутствие воды и другие ужасы, которые невозможно передать, там происходило что-то необыкновенное. Однажды эсэсовский врач приказал мне составить отчет о заражениях в процессе родов и смертельных исходах среди матерей и новорожденных детей. Я ответила, что не имела ни одного смертельного исхода ни среди матерей, ни среди детей. Врач посмотрел на меня с недоверием. Сказал, что даже усовершенствованные клиники немецких университетов не могут похвастаться таким успехом. В его глазах я прочитала гнев и зависть.

Возможно, до предела истощенные организмы были слишком бесполезной пищей для бактерий. Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который могла достать себе простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, которые могли служить пеленками для малыша. Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле. До мая 1943 года все дети, родившиеся в освенцимском лагере, зверским способом умерщвлялись: их топили в бочонке. Это делали медсестры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. Поэтому она была лишена права работать по специальности. Ей было поручено делать то, для чего она была более пригодна. Также ей была доверена руководящая должность старосты барака. Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани. После каждых родов из комнаты этих женщин до рожениц доносилось громкое бульканье и плеск воды. Вскоре после этого роженица могла увидеть тело своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами. В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации. Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной.

Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди не еврейских детей. Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами во время родов. Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака. Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости. Дольше всех держались за жизнь советские дети — из Советского Союза было около 50% узниц. Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтобы объяснить ее ситуацию, но это не помогало, а только вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий. Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди… Ее губы беззвучно шевелились, — видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю. Но у этой женщины не было сил… она не могла издать ни звука — только крупные слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного. Что было более трагичным, трудно сказать, — переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы.

Среди этих кошмарных воспоминаний в моем сознании мелькает одна мысль, один лейтмотив. Все дети родились живыми. Их целью была жизнь! Пережило лагерь едва ли тридцать из них. Несколько сотен детей были вывезены в Германию для денационализации, свыше 1500 были утоплены Кларой и Пфани, более 1000 детей умерли от голода и холода (эти приблизительные данные не включают период до конца апреля 1943 года). У меня до сих пор не было возможности передать Службе Здоровья свой акушерский рапорт из Освенцима. Передаю его сейчас во имя тех, которые не могут ничего сказать миру о зле, причиненном им, во имя матери и ребенка. Если в моем Отечестве, несмотря на печальный опыт войны, могут возникнуть тенденции, направленные против жизни, то я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав ребенка. В концентрационном лагере все дети — вопреки ожиданиям — рождались живыми, красивыми, пухленькими. Природа, противостоящая ненависти, сражалась за свои права упорно, находя неведомые жизненные резервы. Природа является учителем акушера. Он вместе с природой борется за жизнь и вместе с ней провозглашает прекраснейшую вещь на свете — улыбку ребенка».
Источник: интернет