Еврейские мастера культуры, науки, политики о Кишинёве.  Источники: фонды еврейской библиотеки им. И. Мангера, интернет.

*********************************************************************************************************************************************

К Р Ю Ч К О В А

Светлана Николаевна

р. 1950

Актриса театра и кино.

       ПОКЛОН МАЛОЙ РОДИНЕ

22 июня этого года [2015] на родной сцене Санкт-Петербургского Большого драматического театра им. Г. А. Товстоногова, в котором служу 40 лет, я отмечала вместе со зрителями свою юбилейную дату. Сценарий вечера, как обычно, написала сама. Как только свет в зале погас, я запела молдавскую песню «Фоайе верде сэлчиуарэ… Мамэ, мамэ… дор де мамэ…». Это был низкий поклон моей малой родине. Я родилась на юге, в городе Кишиневе,  и когда думаю о нем, в голове у меня звучит музыка моего детства и моей юности. У нас, как и у многих тогда, всегда была включена радиоточка, и просыпалась я под звуки молдавской музыки и молдавской речи. «Аич Кишинэу. Есте ора шапте». Улицы южного города, где росли акация и шелковица… Запах акации стоял над городом, а созревшая шелковица (черная, розовая и белая) падала на асфальт прямо под ноги прохожим. Мы жили в маленьком закрытом дворике в одноэтажных домах, где в маленькой кухне стояла большая плита с чугунными снимающимися кругами, которую надо было топить дровами. На ней готовили еду. Горячей воды не было. Туалета дома тоже не было — он был во дворе. Там же стояли сараи с дровами и углем… Бабушка Клавдия Михайловна ходила в меховой безрукавке, которую все называли «кацавейкой», и таскала дрова и уголь для наших печек. Квартира состояла из трех комнат анфиладой. Одна изразцовая печка топилась на две комнаты. И вторая, такая же печка — у мамы с папой в спальне…

Я хорошо помню этот запах, кочергу, которая стояла у печки, помню металлический лист, защищавший от искр, совочек, который всегда лежал возле угля или дров… Помню топчан, на котором спала бабушка в проходной комнате, большой круглый стол, оранжевый абажур. Все – абсолютно по схеме тех лет! Во дворе росло большое абрикосовое дерево, и мы подбирали падающие от спелости абрикосы и ели. Все наше детство проходило во дворе: увлечения наши менялись, но все, что мы делали, всегда делали вместе и дружно. Мы играли в «казаки-разбойники» и лазали по крышам, играли в футбол — 3 мальчика против 10 девочек, выпускали стенгазету и даже организовали театр. Свои спектакли мы показывали ребятам из соседних дворов. Помню, как к нам во двор приезжал старьевщик, кричавший: «Банки, склянки, бутылки, старье берем!» И мы, выпросив у родителей все, что было не жалко, тащили это старьевщику, а он в обмен давал нам глиняные свистульки, и несколько дней после этого двор наполнялся разноголосыми трелями. Наш двор был очень дружный и интернациональный: одна украинская семья, 4 русских, остальные — еврейские. Помню, как дядя Бука Вертгейм купил большой стол для настольного тенниса, и сутки напролет, пока был виден белый шарик, мы играли в теннис на победителя: кто проиграл — вылетает. И первый телевизор КВН с линзой, который тот же дядя Бука, купив, поставил на подоконник экраном во двор, помню; и весь двор, притащив из дома стулья, усаживался во дворе перед экраном. А одинокая тетя Поля Бликштейн, которую за худобу мы прозвали «селедкой», выносила из своей маленькой, всегда вкусно пахнущей квартирки какое-то необыкновенное печенье, которое пекла специально для нас (своих детей у нее не было). Дни рождения праздновались всем двором, очень часто гости собирались у нас за большим столом, мама брала гитару и пела. Это в память о маме я научилась играть на семиструнной гитаре. Мама прекрасно танцевала, была веселая, заводная. Когдато ее приглашали петь в хор Пятницкого, но папа не отпустил. У нас в доме были радиола «Урал» и, конечно, пластинки, которые я слушала бесконечное количество раз. «Да, Мари всегда мила, всех она с ума свела…», «Сиреневый туман». Мама играла на гитаре и пела. Она пела песни из репертуара Гелены Великановой: «Поезда, поезда. <…> И куда вы все торопитесь, куда?..», «Ландыши».. . Мы слушали и смотрели по телевизору Татьяну Шмыгу, Майю Кристалинскую, Эдиту Пьеху. Я покупала пластинки с иностранными песнями и, не понимая ни слова, заучивала все песни наизусть.      Я пела песню Лили Ивановой: «Море, море на младостта вземи горе шти теми длани и възвърни ми любовта и песента, и песента ми…» И когда я оставалась дома одна, я занималась только этим.

Я не делала уроки — я пела под пластинки! А вечерами, если папы не было дома, могла слушать передачу «Театр у микрофона». Два спектакля особенно помню — «Деревья умирают стоя» и «Корневильские колокола». Бабушка Лильки Можаевой говорила на украинском языке, тетя Нина, тетя Поля и тетя Сарочка говорили между собой на молдавском и на идише, и я с детства пела песни на всех звучавших во дворе языках. В 1967 году на вступительных экзаменах в театральный институт я пела «Нiчь яка мicячна зоряна ясная…» и танцевала под свое «ля-ля-ля» «Молдовеняску». А когда через много-много лет в фильме «Старые клячи» мне пришлось петь знакомую с детства песню на идише, как щемило и болело мое сердце!.. В молдавском языке есть слово «дор». Его невозможно перевести на русский. Оно означает и любовь, и нежность, и какую-то тягучую, и в то же время — светлую тоску. Это — когда ноет душа. Именно это чувство я испытываю, когда звучит известная всем «Тумбалалайка». Мы жили на улице Щусева, между Котовской и Армянской, мимо нас шла дорога на новый стадион и на кладбище. И нам, детям, было все интересно. Заслышав звуки похоронного марша, мы выскакивали на улицу, забирались на какое-нибудь высокое крыльцо и оттуда смотрели, кого везут в грузовике в открытом гробу. За грузовиком всегда шел оркестр, а за оркестром пристраивались мы и провожали все шествие до самого конца. Кладбище было полно сирени, и до сих пор для меня запах сирени ассоциируется только с одним. Я не люблю сирень.

А по дороге на стадион мимо нашего дома шли нарядные толпы людей. Однажды толпа шла на встречу с известными киноартистами, среди которых были Вячеслав Тихонов и Нонна Мордюкова. Мы не попали тогда на стадион, но на следующий день кто-то из соседских ребят, запыхавшись, прибежал сообщить, что Мордюкова и Тихонов — в центральном универмаге. Сломя голову мы помчались туда и, сгрудившись и не решаясь подойти, с благоговением наблюдали за своими кумирами. Тогда я даже представить не могла, что через много лет сыграю дочку Ноны Викторовны в фильме Никиты Михалкова «Родня». И с Вячеславом Тихоновым мы тоже встретимся на съемочной площадке у Михалкова — в «Утомленных солнцем».

Я помню, как в 1963 году по этой же дороге со стадиона в открытой машине очень близко от нас проезжал Никита Сергеевич Хрущев.

Незабываемая дорога от дома в школу — особенно осенью — вся усеянная желтыми кленовыми листьями. Шуршание и запах опавших кленовых листьев остались в моей памяти навсегда. Моя любимая школа №15 — на ул. Комсомольской, сбоку от оперного театра, где блистала в те годы непревзойденная Мария Биешу! Красивое, уютное старое здание с роскошной парадной лестницей, на площадке которой стоял бюст Ленина, а по двум сторонам от него, в пионерских галстуках и праздничной форме, торжественно дежурили мы.

Наш замечательный (как я теперь понимаю) директор — Юрий Дмитриевич. Никак не могу вспомнить фамилию, потому что мы, маленькие и глупые, за глаза называли его «Шнобель» — за его большой нос. Так он и остался в  памяти как Юрий Дмитриевич Шнобель. Пусть простит он своих неразумных учеников! У нас был чудесный учитель пения — Ефим Петрович. Мы ходили к нему после уроков и пели песни на разные голоса. В старших классах я выступала в школьном ансамбле. И в хор ходила. Пела и молдавские и русские песни. И сольно пела: «Стоят девчонки, стоят в сторонке, платочки в руках теребят. ..» А в хоре всегда пела вторым или третьим голосом (это, кстати, очень хорошо развивает слух): «…ын межлокул сатулуй скрипка лэутарулуй…» — почему-то запомнились эти слова. В нашей школьной программе был молдавский язык, мы учили его и вполне были способны объясняться на нем. Но не только бескорыстная любовь к пению и стихам вовлекла меня в школьную самодеятельность. Я искала любую возможность избежать уроков, на которых преподавали точные дисциплины — геометрию, алгебру, физику и химию. Тех, кто участвовал в самодеятельности, освобождали от уроков.

С тыльной стороны нашей школы во времена хрущевской оттепели открылся новый театр «Лучафэрул», коллектив которого был сформирован из выпускников московского Театрального училища им. Б.В. Щукина. «Лучафэрул» называли молдавским «Современником». Главный режиссер театра — Ион Унгуряну ставил незабываемые спектакли. Ведущие артисты – Мирча Соцки-Войническу, Григорий Григориу, Сандри-Ион Шкуря… Мы бегали смотреть их спектакли на молдавском языке. С театром сотрудничали драматург Аурелиу Бусуйок, композитор Евгений Дога, поэт Эмиль Лотяну.

Когда мы получили новую квартиру, с удобствами, и переехали из центра на Рышкановку, оказалось, что через дом от нас, на одной площадке с моей одноклассницей Галей Демидюк, на 4-м этаже нового дома живет Эмиль Лотяну. Режиссер, к тому времени снявший «Красные поляны» со Светланой Томой в главной роли. Мы смотрели этот фильм несколько раз в кинотеатре «Патрия», иногда даже сбегая с уроков. А порой бегали прямо из школы через дорогу (через улицу Ленина) в кинотеатр «Бируинца». В мои школьные годы в Кишиневе начали появляться новые районы – Ботаника, Рышкановка и т. д. А в районе Старой почты и Скулянки жили наши друзья. Не знаю теперь, какими они стали. После переезда на Рышкановку меня сразу же перевели в новую 33-ю школу, а на следующий год — в 53-ю, только что построенную совсем рядом с нашей квартирой на ул. Димо, 17. Но, чуть повзрослев, в 8-м классе, я решила вернуться в свою любимую школу № 15, несмотря на то что надо было вставать на полтора часа раньше обычного и ездить туда на автобусе. Я осталась верна своей школе. Теперь уж, наверное, неактуально, но у нас была «Книга почета», куда золотыми буквами вписывали фамилии выпускников, которыми школа могла гордиться. В этой книге (если она сохранилась) есть и моя фамилия, хотя у меня в аттестате были тройки по точным дисциплинам. Меня отстояли мои одноклассницы Оля Бабилунга и Таня Щербинина — отличницы. Рядом с моей фамилией — формулировка: «За большую общественную работу». Я была одно время еще и капитаном школьной команды КВН. Совсем рядом с нашей школой была кишиневская филармония, где я неоднократно слушала выступления Якова Смоленского, Вячеслава Сомова, Дмитрия Николаевича Журавлева – выдающихся мастеров художественного слова середины XX века, приобщавших нас к сокровищам мировой литературы. Ну и, конечно, мы ходили на все спектакли Русского драматического театра, располагавшегося неподалеку от филармонии. Долгое время главным режиссером театра был Евгений Владимирович Венгре — отец мужа моей родной сестры Майи.

С огромной благодарностью вспоминаю нашего классного руководителя (с 5-го по 10-й), учительницу литературы Майю Филипповну Ионко. Часто думаю: выступала бы я сейчас с большими поэтическими программами и получила бы государственную награду «Медаль им. А.С. Пушкина» с формулировкой «За большой вклад в развитие и сохранение русской словесности», если бы не она? Общение с такой замечательной личностью как Майя Филипповна окончательно сформировало во мне сильную и глубокую любовь к русской литературе.

…На Рышкановке, на кладбище «Дойна», лежат — моя мама Людмила Александровна Крючкова, родной брат Володя Крючков и бабушка Клавдия Михайловна Некрасова, воспитавшая нас троих. Теперь я совсем редко приезжаю на свою малую родину. Но когда я выхожу из самолета, меня окутывает до боли знакомый теплый воздух, пробуждающий в моей душе лучшие воспоминания детства и юности, которые живут в душе каждого человека до самой его смерти.

Мулцумеск фоарте бине!

Крючкова, Светлана. Поклон «малой родине» // Мой Кишинёв / сост. Н.Катаева. – Москва: Галерия; [Кишинэу]: Б.и., 2015. – С. 155 – 160.

РОДСТВЕННИКИ

Двоюродные сестры Юры (Ю.Векслер, покойный муж, кинооператор), племянницы, их мужья — Нина, Бася, Изя, Сеня, Мишка, Сашка — все тут. Вот ты предъявляешь претензии: звонила до поздней ночи в гостиницу, а меня не застала. А почему не застала? По одной простой причине. Я ехала сюда и знала, что в Израиле у меня — только Юрины родственники. Но, честное слово, я не успела дойти до гостиничного номера. Как только вошла в гостиницу, портье окликнул: «Крючкова? Вас к телефону!» Я взяла трубку и услышала: «Светка?» — позвонили девочки, которые выросли со мной в одном дворе. В нашем кишиневском дворе было восемь еврейских семей, две русские, одна украинская. Слева от нас жили тетя Бетя и дядя Изя, справа — тетя Полька Бликштейн, которую мы звали «селедкой». В ее племянника, Владика, который к нам в Кишинев, приезжал из Москвы, из столицы, мы все были безумно влюблены: такой красавец! Я его вчера увидела и обалдела: такой же красивый, только седой стал.

Говорю: «Владик, помню, как я на тебя смотрела завороженными глазами, а ты толкнул скамейку, я села мимо, — и эта обида осталась у меня на всю жизнь. Я была в тебя влюблена, а ты выбил из-под меня скамейку…» Он ведь, оказывается, и не знал о моей любви… А вчера я была у девочек, ночевала у них, Лили-Сюзанны-Дорины; они накрыли замечательный стол: готовились. И мужья у них чудесные, дети дивные, все друга друга любят. Когда мы сели за этот стол, бывший москвич Владик поднял бокал и сказал первый тост: «За наше кишиневское детство, за улицу Щусева, 37». Такого второго двора, как у нас в Кишиневе, не было. Мы организовали собственный театр, устраивали представления, собирали взрослых и детей со всех дворов. Зрители рассаживались, мы открывали занавес… У нас была своя футбольная команда, мы играли в пионерский лагерь, моя старшая сестра считалась вожатой — мы полностью были на «самоокупаемости».

Наш двор считался самым интересным, около него клубились остальные, вся жизнь концентрировалась вокруг. Тетя Поля, «селедка», которая умерла здесь, в Израиле, не имела собственных детей… Я вчера ночевала у Доринки, утром проснулась — пахнет тетей Полей: она всегда пекла, и Дорина с утра затеяла пирожок. Я спрашиваю: «Дука, ты помнишь, как тетя Поля пекла пирожок?» А для кого? Она раздавала его соседским детям. А у дяди Буки на окне стоял телевизор, повернутый экраном в сторону двора. Мы, дети, рассаживались снаружи на стульях и смотрели этот телевизор. Дядя Бука купил стол для пинг-понга. Для нас — мы все играли. Сколько было приколов!.. Дука выходила с утра, картавя, кричала «Кар-р-р!» — весь двор просыпался.

Именно с тех пор я запомнила, что любой ребенок — «любочка», «рыбочка», «мамочка, съешь уже хлебочка с маслицем!». А в России — что? «Куда пошел, зараза? Заткнись» Надоел — отойди». Мой муж всегда спрашивает: «Что ты со всеми так долго разговариваешь?» Отвечаю: «Саша, я же — с юга». Он говорит, что у меня вкус — как у мексиканской проститутки. Он прав: мне нравится все яркое, блестящее; я люблю разговаривать с людьми, люблю огоньки горящие, музыку зажигательную…

Почему мне в Израиле хорошо? Конечно, страна неисчерпаема, каждый раз открываешь что-то для себя новое, но сейчас говорю не об этом. На каждом спектакле меня ждет сюрприз. К тому, что у меня были сюрпризы в прошлый раз, я уже привыкла. Думала, они уже кончились. Но не тут-то было. Вдруг ко мне в Хайфе подходит женщина: «Света, ты меня не узнаешь?» Я смотрю — до боли знакомое лицо: «Ради Бога, извините, не узнаю». Тут она достает фотографию, где мы втроем. Три подружки, стоим в лесу в городе Кишиневе. Я, Фанька Бейнер, которая здесь живет уже тридцать шесть лет, и Галя, которая живет в Ленинграде. Смешно, но я не узнала Фаню Бейнер, с которой мы учились, с которой мы жили рядом — сумасшедший дом какой-то! И вот я увидела себя на снимке — уже забыла, какой я была… …Жаль, но я забыла, какой была в детстве. Как отрезало: не могу приехать в Кишинев, потому что там все чужое, как у Ахматовой: «люди, вещи, стены». Нас никто не знает, мы не туда попали, Боже мой! Приезжаю в Израиль — и попадаю в Кишинев моего детства, понимаешь? Здесь — все, что считала забытым, куда-то ушедшим. Но встречаются друзья, а ведь общая биография — и есть наша жизнь.

Близкие люди вдруг стали мне рассказывать про меня, Я узнала, что к Сюзанке, замечательному доктору по прозвищу «Стена плача», весь квартал бесцеремонно ходит лечиться. Она ведь работает, приезжайте к ней в больницу, в поликлинику, — нет: они предпочитают идти домой. А самое главное, что еще жива тетя Ниночка — Сюзанина мама. Она говорит: «Светка, я помню, как заплетала тебе косички. Ты была такая маленькая…» А сейчас я обнимаю тетю Нину — ее голова мне только до груди доходит…

У меня умерла мама, бабушка — я родоначальник своей семьи, за моей спиной никто не стоит. У меня никого нет: я держу на руках всю свою семью. А здесь, у вас, я вновь чувствую себя маленькой девочкой, меня называют «Светкой», а не «Светланой Николаевной».

Конечно, мне в Израиле хорошо. И всякий раз, когда уезжаю, со мной случается истерика. В прошлый раз уехала, рыдая, и чувствую, что сейчас будет то же самое…

Сюзанка у нас была золотая медалистка, поступила без всякого блата в медицинский институт. На вступительном экзамене написала обо мне сочинение под названием «Солнышко» — я тогда, пятнадцатилетняя, впервые постриглась — и была рыжая-рыжая… Такой у нас был уникальный двор. Вчера, когда я пришла на этот званный обед, собрались с соседних улиц… Кишинева. Они как-то умудрились сохранить дружбу. Какие дивные у них дети!

Сколько добра в их домах, тепла!.. Даже собаки добрые — члены семьи. Дука постоянно своей собаке Пицце говорит: «Ма питом? Бои-бои!» Есть же люди светлые, добрые, которым все удается. Дука мне вчера сказала: «Я встретила Алика в восемнадцать лет — и больше уже никогда никого не видела вокруг».

Тридцать лет вместе прожили, дети выросли… А какие у них в саду растут лимоны с грейпфрутами! Хорошо: это — настоящая жизнь, которой должен радоваться человек. Я выхожу утром из спальни, где спала в Яночкиной комнате, а Дука идет навстречу, обнимает меня, целует: «Доброе утро, мамочка!» «Ласточка», «солнышко» — только на юге так говорят, понимаешь? Мне очень важно, чтобы меня приласкали, обняли, улыбнулись мне.

В Израиле всюду продаются магнитики: две точки и улыбка от уха до уха — вот вам мое лицо. Я привезла сыну такой магнитик, там улыбка, кипа и надпись: «Don-t worry, be Jewish» (Не печалься, будь евреем). И Митька у себя в комнате повесил эту прелесть, эту суть израильского народа…

Источник