ЭТО БЫЛА ВЕСНА

Александр ЛЕЙДЕРМАН

Документальная повесть

Все имена и фамилии подлинные

Один час возвращения

на праведный путь и добрых дел

в мире этом прекрасней

всей жизни в мире грядущем.

Пиркей Авот («Поучения отцов», гл. 4)

Театр – высшее из искусств, именно потому, что он эфемерен, и время уносит его целиком. Ведь даже музыка остается, будучи записанной. Только театр, как душа и жизнь человека…

Вс. Мейерхольд

Дату запамятовал, но помню абсолютно точно, что день этот выпал на четверг. Накануне заведующая отделом культуры республиканской газеты «Молодежь Молдавии» Лена Швецова сказала мне: «Кровь из носу, но в четверг ты должен принести интервью с Марией Биешу. Оно пойдет в воскресный номер. Мне редактор уже сделал замечание, что мы слабо освещаем культурную жизнь республики».

Итак, был четверг, за окном стоял прекрасный в Молдавии месяц сентябрь 1966 года, отмеченного невиданным доселе урожаем винограда. Казалось, сам воздух был пропитан сладковатым, дурманящим запахом муста, свежайшего, только что отжатого виноградного сока. Интервью со знаменитой вокалисткой, признанной во всем мире лучшей исполнительницей партии Чио-Чио-сан было готово, осталось только проглотить завтрак и умчаться в редакцию. Уже в дверях услышал по «Маяку» информацию АПН – достигнута договоренность о приезде в Союз на гастроли Израильского симфонического оркестра. Он будет выступать в Москве и Ленинграде.

Здорово! Совсем недавно в Израиле побывали знаменитый Константин Симонов, кинорежиссер Александр Столпнер, ряд актеров московских театров. Культурные связи между двумя странами явно крепли. Смущало лишь, что одновременно с этим Советы беспрерывно поставляли смертоносное оружие Сирии и Египту, одержимым идеей «сбросить евреев в море», что Насер ходил в Героях Советского Союза. Но мир, как известно, спасет красота, значит, советская политика на Ближнем Востоке обязательно поменяется, а отсюда рукой подать до изменения отношения к своим евреям.

Как все-таки ничтожно мало сделало послесталинское руководство для возрождения поруганной еврейской культуры. Втихаря, вроде нехотя, реабилитировали злодейски убитых великого Михоэлса, выдающихся еврейских поэтов, писателей, драматургов, актеров – интеллектуальный цвет нации. Продолжающийся духовный геноцид прикрывается разовыми фиговыми листочками. В Москве, к примеру, стал выходить официозный журнал на идиш «Советиш Геймланд» («Советская Родина»), издали Шолом-Алейхема к 100-летию со дня его рождения, по стране иногда гастролируют Сиди Таль, Анна Гузик, несколько исполнителей помельче. Но о каком культурном ренессансе может идти речь, если народ, к которому, по откровенному признанию ответственных партийных деятелей, «партия выражает недоверие» (свидетельство известной журналистки Капитолины Кожевниковой), находится на положении пасынка? Ни одной еврейской школы, ни газеты, ни театра… Одно лишь желание изучать еврейскую историю, познакомиться с еврейской культурой вызывает злобную реакцию «компетентных органов». За что? Слава Богу, показали себя не хуже других и во время войны, и до, и после.

Антисемитская атмосфера порождала поистине маразматические ситуации. Так, если власти хотели дискредитировать кого-то из своих, ставшего им неугодным, то не находили ничего лучше, чем распустить слушок, будто бабушка у него еврейка, или жена полуеврейка… Прием срабатывал. Оказалось, что сама причастность к еврейству – подозрительный и крамольный факт…

У троллейбусной остановки располагался аптечный киоск. В нем работал пожилой еврей по имени Идалэ, которое как нельзя лучше подходило к его рыжеватой голове, хитроватым щечкам, тощей верткой фигуре, легкому картавому говору и извечной еврейской грусти в глазах.

Я знал его еще с недавней студенческой поры. Чем-то ему приглянулся, и, отпуская мне средство от насморка, зеленку, прочую мелочь, он, убедившись, что вокруг никого нет, осторожно заговаривал со мной на идиш. Мы подружились, и когда я отправлялся на экзамен или зачет, он давал мне «витамин на счастье» – большую вкусную горошину.

Были у него два, как сказали бы сегодня, хобби. Первое – по ночам беспрерывно слушал всевозможные «голоса», и второе – по любому поводу с упоением проклинал советскую власть. Идалэ охотно делился услышанными новостями, но при этом отчаянно привирал, не менее изощренно, чем иные классики «соцреализма».

Помню, однажды ливень застал меня на остановке, и в ожидании троллейбуса я забежал к нему в будку (это разрешалось только избранным!).

– Ну, как тебе нравится эта погода? – спросил он. И продолжал: – Сволочь, чтоб она сгорела вместе со своими прелестями.

– Кто? – недоуменно спросил я.

– Как это кто? Советская власть.

– Разве советская власть виновата в этом ливне?

– А то нет! С тех пор, как здесь установилась эта проклятая власть, жизнь перестала быть жизнью, а погода погодой…

Такой вот еврейский Катон.

Сегодня я торопился и не имел никакого желания толковать с Идалэ, но пройти незамеченным не удалось. Он, видимо, высматривал меня, и, заметив, с такой силой замахал руками, что едва не разнес свое заведение. Я уже просто вынужден был подойти к нему.

– Слышал, – громко зашептал он, – приезжает Израильский оркестр? Будет выступать в Москве, Ленинграде и Кишиневе.

– Слышал, – ответил я, – только вот про Кишинев не слышал.

– Так у тебя маленькая коробочка, а у меня дома большущий ящик, «Урал» называется. По нему передают такое – тебе и не снилось. А на концерт схожу обязательно. Да что говорить… Я еще захватил то время, когда играли еврейские театры, звучала еврейская речь, можно было читать еврейскую газету, книгу. А сейчас… Вытравили из нас душу. Вроде мы есть, и вроде нас нет. Эх, гори она в огне, эта советская власть.

В редакцию я успел вовремя. Лена унесла материал в секретариат и, вернувшись, оживленно заговорила:

– Знаешь, вчера в горкоме комсомола я узнала, что в Доме молодежи собираются какие-то евреи и репетируют спектакль на своем языке. Сходи, посмотри. Если что интересное – напиши. У нас давно не было материалов о художественной самодеятельности.

Она лукаво улыбнулась. Ленка Швецова – отличная девчонка! Все ведь понимала, знала истинную цену «политике партии», в узком кругу едко отзывалась о местных «руководящих кадрах», но выдрессирована была той же партией, что надо. «Генеральную линию» в газете проводила четко. Однако! Если появлялась хотя бы малейшая возможность отступить от стандарта, допустить пусть крошечную двусмысленность, то будьте спокойны, случая не упустит. Чутьем обладала поразительным.

Много позже я узнал, что она присутствовала на одном из заседаний бюро горкома, где среди прочего шла речь о городском Доме молодежи, в котором размещалось большинство самодеятельных коллективов. С удивлением узнала и о существовании некоей Еврейской музыкально-драматической студии.

После заседания Лена подошла к секретарю по идеологии и поинтересовалась, можно ли будет поместить в газете информацию о работе студии, если, конечно, таковая поступит в редакцию. Все правильно. Касаясь «сомнительной» еврейской темы, никогда не мешает подстраховаться. Не то не ровен час…

Секретарь, вчерашний студент, придал своему юному лицу значимость, подумал-подумал и изрек:

– Если поступит, давайте, но… – он выразительно посмотрел ей в глаза, – сами понимаете… У нас в стране еще не изжиты полностью сионистские настроения.

– Понимаю.

Ленка Швецова, одна из бесчисленных действующих лиц гигантского театра абсурда, именуемого Советский Союз.

…И был вечер, и отправился я в Дом молодежи. Вошел в концертный зал и обомлел. С ярко освещенной сцены доносилась речь на чистейшем идише.

– О, если бы вы знали мою жену. Как она умела варить, как она умела печь, как она обходилась с людьми, ну а выдержать мои сумасбродства… Ведь я такой капризный, вспыльчивый, задеть меня словом – опасно для жизни.

Господи, не Шолом-Алейхем ли? Конечно, «Новая Касриловка»! Неужели в самом деле стало что-то меняться? Дождавшись перерыва, подошел к режиссерскому столику. Представился.

Лицо режиссера Рувима Левина показалось мне знакомым. Ну да, он играет в кукольном театре «Ликурич» («Светлячок»). И потом, не тот ли Левин, о котором говорят, что он когда-то занимался в училище при ГОСЕТе, у самого Михоэлса?

Презрев условности, нетерпеливо спросил об этом. Оказалось, тот самый.

Рядом с Левиным сидел невысокий худощавый мужчина, лысина в обрамлении седых волос, добрый ироничный взгляд.

– Познакомьтесь, – сказал режиссер, – поэт и драматург Мотл Сакциер, автор инсценировки «Новой Касриловки», которую мы сейчас репетируем.

Сакциер… Я встречал эту фамилию на афишах Сиди Таль. Он автор некоторых ее программ.

Перерыв кончился – репетиция спектакля с песнями, танцами, массовыми сценами продолжалась. Я не отрывался от сцены. Откуда они взялись, столько исполнителей разных возрастов? Кто санкционировал существование этого коллектива? Кто явился инициатором его создания?

Репетиция закончилась ровно в полночь. Сакциер жил примерно в трех кварталах от Дома молодежи. Он предложил зайти к нему «на одну минуточку, на чашечку кофе». Минуточка та незаметно вместила в себя всю ночь.

Сакциер читал свои стихи разных лет. Впервые в жизни я услышал прекрасный литературный идиш. Особо запомнилось стихотворение, посвященное памяти замечательного актера из г. Черновцы Якова Михалевича, чье амплуа составляли короли, принцы, герцоги, князья, одним словом, люди голубых кровей. После того, как там разогнали Еврейский театр и пересадили половину труппы (он, к счастью, оказался в другой половине), ему сказочно повезло – был принят на работу в один из центральных ресторанов. Королевское одеяние пришлось сменить на ливрею швейцара. Его рука, по мановению которой, фигурально говоря, вершились судьбы людей и стран, вынуждена была теперь принимать чаевые, подачки нетрезвых, объевшихся гостей. Не справился актер с этой своей новой ролью. Вскоре после ресторанной «премьеры» он умер от разрыва сердца.

Меня поразили и стихи Сакциера, вошедшие позднее в его знаменитый «Лагерный цикл» – любовь и ненависть, стойкость и малодушие, верность и предательство. Да, ГУЛАГ не миновал и его. Уроженец Бессарабского местечка, он в молодости сочувствовал коммунистам, выступал в левой прессе с антиправительственными статьями, приветствовал советскую аннексию Бессарабии в 1940 году. Справедливости ради следует сказать, что тогда эта акция воспринималась евреями чуть ли не как преддверие к «всемирному братству и счастью».

Когда десять лет спустя его арестовали по обвинению в «буржуазном национализме», а заодно – чего там мелочиться! – в «шпионаже в пользу Британской разведки», он на одном из допросов бросил следователю:

– Как вы смеете приписывать мне этот бред? Вы лучше статьи мои почитайте.

– Мы ваши статьи читали, – ответил следователь, – это все маскировка врага народа, каковым вы являетесь.

Шесть лет из десяти по приговору провел он в тюрьмах и лагерях. После ХХ съезда он был освобожден, реабилитирован, восстановлен в Союзе писателей, однако… где печататься? Поместит, скажем, «Советиш Геймланд» раз в год несколько его стихотворений, а дальше что? Посылать свои вещи за кордон? Так еще слишком свеж пример Пастернака. Писал в стол.

Этой же ночью я узнал от Сакциера, каким образом возник в Кишиневе еврейский творческий коллектив.

К счастью, не все актеры провинциальных еврейских театров погибли. Немногие уцелевшие поменяли свое амплуа – ничего другого не оставалось. В Кишиневе, к примеру, мастером на трикотажной фабрике работала Сюзана Гоханская, костюмером в Оперном театре была Надежда Штернель. Ее мужу, замечательному вокалисту Зигфриду Штернелю, удалось раствориться в молдавской хоровой капелле «Дойна». Пребывали на пенсии Абрам Беркович, Женя Златая, Шимеле Беркович. Известные в прошлом актеры, оболганные, натерпевшиеся страха, они старались не бередить старые раны. Выжили – и слава Богу.

Не подавали свой голос за возрождение еврейской культуры и евреи, занимавшие далеко не последнее место в науке, литературе, музыкальном искусстве. Ждали. Надеялись. Боялись. И это в городе, где примерно каждый пятый житель – еврей.

Идея создания еврейского театрального коллектива исходила от двух человек, казалось бы, весьма далеких от искусства. Ими были Арон Шварцман, рентгентехник больницы, и Давид Шварцман, гравер фабрики игрушек, человек разносторонних интересов (писал стихи, увлекался эсперанто), друзья и однофамильцы.

Первый – далекий потомок известного Вильнюсского раввина Юдке, второй – внук благочестивого резника Нохума Файбойма. Арон и Давид подростками в эвакуации на себе познали тяготы военного времени. Послевоенного, кстати, тоже. На всю жизнь запомнил Давид свои мучения при поступлении в Одесский станкостроительный техникум в самый разгар «дела врачей-убийц». Немало унижений довелось в то время испытать и Арону, работавшему в республиканской больнице в Кишиневе. Как иначе – еврей, стало быть, «отравитель». Со дня на день ожидал ареста, депортации. Спасло то, что «отец народов» к этому времени отправился в давно поджидавшую его преисподнюю.

Давид и Арон жили стремлениями и надеждами своего народа, вот только сердца их бились чуточку сильнее.

Извечный вопрос – с чего начать? Конечно же, вначале должно быть слово. Еврейское слово. И звучать оно должно с самой возвышенной и прекрасной кафедры – театральной сцены.

В многочасовых беседах вырабатывалась тактика предстоящих действий, взвешивались за и против. Друзья были далеки от иллюзий. Профессиональный театр в сегодняшней Молдавии – мечта менее осуществимая, чем полет на Марс. Но самодеятельность, почему бы нет? Тем более, как стало известно, в далеком Вильнюсе удалось-таки пробить самодеятельный еврейский театр. И Шварцманы стали дерзать.

Поначалу они вышли на Сакциера, Левина, сумели увлечь профессиональных в прошлом еврейских актеров и некоторых евреев, участников разбросанных по городу кружков художественной самодеятельности. Так образовалась «инициативная группа».

Сделавшись инициаторами возрождения в Молдавии еврейской культуры, Шварцманы обеспечили себе весьма нелегкую жизнь. Мало того, что власти могли запросто обвинить их в сионизме, идеологии, которая, согласно партийной пропаганде, представляет «угрозу всему прогрессивному человечеству». Предстояло еще обходить препоны и уловки многослойной советской бюрократической системы. Врагу не пожелаешь.

Тут, однако, подвернулся удачный случай. В Кишинев приехали несколько еврейских писателей, членов редколлегии «Советиш Геймланд» во главе с главным редактором Ароном Вергелисом. Цель приезда – способствовать подписке на журнал. Их принимали в Союзе писателей, побывали они и в ЦК. Шварцманы обратились к Вергелису, просили использовать его влияние, поднять в верхах вопрос о создании в Кишиневе самодеятельного еврейского творческого коллектива. Вергелис пообещал и… увез свое обещание в Москву. И то верно, разве нет у него дел поважней? День и ночь, понимаете, приходится отбиваться от буржуазных писак, клевещущих, будто в Советском Союзе процветает антисемитизм и зажимается еврейская культура… Оставалось надеяться на самих себя.

С позиций элементарной логики, казалось бы, чего проще – взять и обратиться в Министерство культуры, где имелся отдел, который специально занимался самодеятельными театрами, танцевальными и вокальными ансамблями, в частности, помогал им в формировании репертуара, консультировал художественных руководителей, устраивал всевозможные фестивали… Хитрость, однако, заключалась в том, что Министерство было лишено права создавать коллективы – профессиональные или самодеятельные – без согласования с партийными и советскими органами. И – секрет Полишинеля – как правило, требовалось негласное «добро» еще одного зловещего органа, который курировал, помимо тюрем и лагерей, еще и творческие союзы. Ясное дело, искусство – это сфера идеологии, куда постоянно пытаются проникнуть классовые враги и агенты мирового сионизма. Бдительность и еще раз бдительность!

Свои хождения по мукам Арон и Давид начали с посещений начальственных кабинетов. Их беседы с бонзами различных рангов были неординарны и впечатляющи.

Первый визит решено было нанести заведующей отделом культуры Горисполкома товарищу Фаине Медиакритской, довольно привлекательной, несмотря на перезрелый возраст, особе. В прошлом райкомовский работник, она неплохо поднаторела в демагогических вывертах. Выслушав Шварцманов, она воскликнула:

– Интересно! – и не разберешь ведь, то ли в самом деле ей интересно, то ли иронизирует. – Да, интересно, – продолжала она, – только… только вряд ли осуществимо.

– Почему?

– Потому что… – она запнулась, но тут же нашлась. – Понимаете, городские Дома культуры переполнены самодеятельными кружками, а ведомственные клубы не в нашем подчинении, их опекают профсоюзы, так что…

Она с притворным сожалением развела руками. И, уже прощаясь, сказала:

– Обратитесь в Министерство культуры, может, там помогут.

Знала ведь, что ни к чему хорошему это не приведет, но почему бы не покуражиться над еврейчиками? Что оставалось Шварцманам? Если советская власть в лице ее официального представителя советует, то уже волей-неволей придется пойти на этот явно провальный визит. Так оно и получилось.

Шварцманов принял третьестепенный чиновник Министерства Федор Непоту, которого с юных лет продвигали «по комсомольской линии», затем долго думали, что с ним делать, пока не додумались «бросить на культуру». Типичная картина тех лет.

Разговор был короткий.

– Нам это не надо. У нас нет помещений. Клубы в подчинении профсоюзов. Точка.

– Кому это «нам», позвольте уточнить, – спросил Давид. – Если вы имеете в виду себя лично, то можете не волноваться, не ради вас стараемся.

Непоту вытаращил глаза. Дальнейший разговор был бесполезен.

Друзья обратили внимание, что и Медиакритская, и Непоту упирали на профсоюзы. Значит…

Следующий вояж друзья совершили в Центральный совет профсоюзов, в его культурно-бытовой отдел, который возглавляла Галина Раку, молодая, перспективная, со всех сторон проверенная товарищ.

Прочитав положенное на стол письмо «инициативной группы» с просьбой разрешить работу еврейскому самодеятельному коллективу в одном из ведомственных клубов, она задергалась, будто по стулу, на котором сидела, пропустили заряды тока.

– Вы это серьезно?

– Более чем…

– Как… Зачем… Кому это нужно?

– Наверное, это нужно, в первую очередь, евреям. Кстати, Конституция гарантирует право каждого народа на развитие своей культуры, национальной по форме, социалистической по содержанию. Или вы против Советской Конституции?

Раку поперхнулась. Все ясно. В конце концов, Раку, как тот же Непоту, сама ничего не решала. Их необходимо было посетить, дабы соблюсти пустые формальности.

Следующий этап – посещение главного профсоюзного босса республики Сергея Сидоренко. Это по-настоящему серьезно. Миссию взял на себя Арон.

Попасть к боссу оказалось делом нелегким. Каждое утро можно было видеть у подъезда пятиэтажного здания Совета профсоюзов мотоцикл – личный транспорт Арона. Чиновники выглядывали в окна и удивленно качали головами: какой чудаковатый еврей, неужто не чувствует, что ступает по острию ножа?

Аудиенция все же состоялась. Товарищ Сидоренко восседал в мягком кресле и с нескрываемой издевкой взирал на своего носатого посетителя. С каким наслаждением раздавит он сейчас эту мерзкую букашку!

Арон изложил суть дела.

– А на каком, интересно, языке вы собираетесь играть? – спросил с издевкой Сидоренко.

– На еврейском, естественно.

– Вы что, дорогой товарищ, – начал Сидоренко, – разве не понимаете, что ваша затея позволит выйти на сцену просионистским элементам и вести антисоветскую пропаганду? А может, – Сидоренко выдержал многозначительную паузу, – может, вы сознательно готовите идеологическую диверсию?

– Идеологическая диверсия случится, если вы не дадите разрешение на создание еврейского самодеятельного коллектива. Помните, у Ленина: «Не евреи – враги трудящихся». Или вы против Ленина?

– Да как вы смеете, – побагровел Сидоренко, – я вас упеку на Колыму!

– О, тогда о вас узнают не только в Москве, но и в ООН. О вас, кроме того, станут вещать «Свобода», «Голос Америки», «Би-би-си». Вам улыбается такая перспектива?

Арон встал и повернулся к выходу.

– Все равно этой гадости в Кишиневе не будет, – завопил Сидоренко.

Ему отсалютовал громкий стук двери.

Арон и Давид решили снова вернуться в горисполком, на этот раз побывать у Мирры Поповиченко, заместителя председателя горисполкома, которая, среди прочего, курировала культурную жизнь молдавской столицы. Товарищ Поповиченко слыла образованной дамой, преподавала когда-то марксистско-ленинскую философию в Политехническом институте. Плюс ко всему, ее дочь, поставив на карту мамину карьеру, вышла-таки замуж за еврея. Любовь, как известно, законов всех сильней.

– Милые мои, – щебетала она, – кому нужен сегодня Еврейский театр, пусть и самодеятельный? Кто на него будет ходить? Евреи давно приобщились к передовой русской культуре, у нас же активно участвуют в развитии молдавской культуры. Посмотрите. Автор первой молдавской оперы – Давид Гершфельд, фронтон Молдавского театра выполнен скульптором Лазарем Дубиновским, он же автор памятника Котовскому, национальному герою молдавского народа. Хотите петь еврейские песни – пойте на свадьбах и не рыпайтесь. Зачем вы ищете себе лишние цурес?

О, наличие еврейского зятя явно дает себя знать. Все вроде ясно, но на этот раз Шварцманы почему-то не торопились уходить. Она, в отличие от других чиновников, казалась мягче, человечней. Визит несколько затянулся. И вдруг…

Вдруг, привстав с кресла и понизив голос, она раздельно произнесла со скрытой ненавистью

– Ни-ко-гда! Слышите, ни-ко-гда!

Она жгла их глазами. Шварцманы спокойно выдержали ее взгляд. Всего лишь полминуты – она снова овладела собой и, жеманно улыбнувшись, протянула им руку. Рука ее так и повисла в воздухе.

(Жизнь – великий режиссер. Сейчас товарищ Мирра Поповиченко живет в Лос-Анджелесе. Ее как беженку вызволил из бурлящей Молдовы «любимый зятек». Вызволил, естественно, через еврейский ХИАС. Ей предоставили субсидированную квартиру, ее всячески опекают еврейские организации. Будучи проездом в Лос-Анджелесе, я позвонил ей, напомнил о днях минувших. Она расчувствовалась: «Как же, прекрасно все помню. Какие замечательные ребята Арон и Давид! Я всей душой старалась им помочь, но сами знаете, какое время было…»).

После всех этих мытарств Шварцманы решились на отчаянный шаг – самим найти помещение, собрать труппу, выпустить спектакль и таким образом поставить всех перед свершившимся фактом. Им удалось договориться с директором клуба Насосного завода, который, надо полагать, небескорыстно согласился два раза в неделю предоставить зал для репетиций. В конце концов, собираться будут не фальшивомонетчики и не террористы. Так, какие-то любители… В первый вечер клуб посетила «инициативная группа». Когда же люди пришли во второй раз, на дверях висел огромный замок. Все очень просто. В директоре вовремя заговорил инстинкт самосохранения. В клубе действительно собираются любители, но они во сто крат хуже и фальшивомонетчиков, и террористов, ибо любители эти – евреи. Попытка провалилась.

Визиты решили на время прекратить. Давид составил письмо-жалобу и отправил его в профсоюзную газету «Труд». Как рядовой член профсоюза он просил свою газету ответить ему всего лишь на один вопрос – почему это в Молдавии, где помимо молдавских, существуют русские, украинские, болгарские, гагаузские кружки художественной самодеятельности, попытка создания подобного коллектива на еврейском языке всюду натыкается на глухую стену отказа. Короче, «чем мы виноваты перед миром»?

Ответ пришел подозрительно быстро. Скорее всего, в конверте содержится циничная отписка из тех, что сочиняются редакциями советских изданий, когда пытаются обойти «неудобные» проблемы. Давид мысленно как бы прочитал ее. «Уважаемый т. Шварцман! В нашей стране широко представлено самодеятельное искусство. Вопрос о создании новых коллективов решается на местах при наличии соответствующих условий. С профсоюзным приветом (Подпись)».

Давид торопился на работу и не хотел себя взвинчивать – в последнее время стало пошаливать сердце. Сегодня вечером он соберет «инициативную группу», вскроет при всех конверт, и надо будет решать, что делать дальше.

И вот все в сборе. Давид нервно разрывает конверт, вынимает небольшую бумажку, пробегает ее глазами раз, другой и радостно восклицает:

– Слушайте!

Суть ответа сводилась к следующему. Редакция выражает недоумение по поводу того, что в Кишиневе отказывают в работе какому-то самодеятельному коллективу. Все кружки художественной самодеятельности имеют право на существование. Редакция надеется, что вопрос, поднятый в письме т. Шварцмана, будет решен положительно.

Хочу напомнить, что на дворе стоял 1966 год, и до «Израильской агрессии» оставалось около года.

Первая ласточка! Как-никак, доброжелательное мнение, пусть профсоюзной, но все-таки центральной газеты. Это уже кое-что. На столе тут же появилась бутылка доброго молдавского вина.

С ответом газеты «Труд», как с охранной грамотой, решено было обратиться в высшую инстанцию Республики – Центральный комитет коммунистической партии. После почти месячного ожидания Шварцманов принял заместитель заведующего отделом культуры Валентин Даниленко.

Даниленко выслушал Шварцманов, не перебивая и не задавая вопросов. Конечно же, он был осведомлен обо всем, что предшествовало этой встрече – вся информация о «брожениях» в идеологической сфере, на каком бы уровне они ни происходили, стекалась в ЦК. На столе его лежала также копия письма из газеты «Труд».

– Партия, – как бы невзначай заметил Даниленко, – ратует за слияние национальных культур, а вы…

– Верно, – ответил Давид, – но партия учит, что слияние это произойдет через их расцвет.

– Валентин Дмитриевич, – сказал Арон, – объясните, пожалуйста, что крамольного в нашем желании? Может, мы, в самом деле, чего-нибудь не понимаем?

Установилась тишина. Неожиданно Даниленко встал, пожал посетителям руки и произнес:

– Я убежден, что создавать хорошие спектакли можно на любом языке. Вам сообщат, где будете работать. Только, ребята, на очень уж большое не замахивайтесь. Пока, во всяком случае… Желаю творческих успехов.

Последовала самая что ни есть «немая сцена». Воспользуюсь ею, чтобы посвятить несколько строк Валентину Дмитриевичу. Интеллигентный, эрудированный, с тонким художественным вкусом, он, в отличие от прочих партаппаратчиков, пользовался уважением и авторитетом в творческой среде. В порядке своих обязанностей ему, разумеется, приходилось, среди прочего, бороться и с «сионизмом», и с еврейским национализмом», но евреи знали, что если кто-то может им реально помочь, то это Даниленко.

Мне известен случай, когда он предотвратил расправу над евреем, которого незаконно уволил с работы матерый антисемит-партиец. Мне доподлинно известен другой случай, когда под его нажимом приняли на работу молодую еврейскую женщину, против чего выступал сам министр соответствующего ведомства. Уверен, что таких случаев было больше.

В самом деле, только ли с Горбачева началась «перестройка», приведшая, в конечном счете, к падению коммунистического идола? Разве до него в руководящих структурах партии, на разных уровнях, не было таких, которые безусловно принимали коммунистическую идею, но в личностном плане были глубоко порядочными людьми, наивно надеявшимися, что идея эта станет «правильно» осуществляться. К примеру, тот же Даниленко. Став «крестным отцом» Еврейского театра, он, конечно же, знал, что за это не получит поощрение начальства. Юдофильство было не в чести в партийных кругах. Тем не менее, сделал то, что сделал.

Настал, наконец, день, когда появился приказ Министерства культуры МССР о создании самодеятельной Еврейской музыкально-драматической студии при Доме молодежи. Режиссером назначался Рувим Левин. Любопытно, что тамошние самодеятельные коллективы формально подчинялись одновременно Министерству культуры, горисполкому, райкому комсомола. Как говорится, умри, лучше не придумаешь.

Рассказывают, что когда в Дом молодежи пришли те, кто официально представлял Еврейскую театральную студию, во всех кабинетах прекратилась работа, все сбежались посмотреть на это неординарное явление.

Честь первыми подняться на сцену была предоставлена профессиональным еврейским актерам. Они шли под аплодисменты присутствующих и при свете софитов.

Что чувствовали они, на долгие годы отлученные от своего призвания, когда вновь вдохнули запах кулис? Ведь это только кажется, что театр можно вытравить из себя. Как выразить глубоко затаенное и, не побоюсь этого слова, мистическое чувство, связывающее театр со своими жрецами? Они держались. Они стоически держались, эти несколько уцелевших еврейских актеров, последние из могикан, и лишь украдкой вытирали глаза – слишком ярко светили софиты…

Между тем, определились с пьесой, оригинальную сценическую редакцию которой сделал Сакциер, и неутомимые Шварцманы принялись формировать труппу. Требовалась молодежь. К ней подбирались через знакомых и знакомых своих знакомых. Один лишь пример.

Брат Арона, Семен Шварцман (впоследствии самодеятельный актер) заведовал магазином химических реактивов. Среди его клиентов и заказчиков было немало евреев. С ними он тактично заводил разговор о чувстве национального долга, о необходимости возрождения еврейской культуры и о том, что для этого надо что-то делать. В частности, открывается еврейский театр, пусть самодеятельный, но это только начало.

Реакция на его слова была настороженной. Стоит ли рисковать и разрешать детям играть в каком-то еврейском театре, если им предстоит устраивать свою жизнь – поступать в ВУЗ, продвигаться по службе…

И все-таки молодые стали постепенно приходить. Вначале из любопытства – интересно было увидеть старых еврейских актеров. Приходили, сидели на репетициях, окунались в атмосферу театра, увлекались, и незаметно для себя втягивались в работу.

Была у этого коллектива уникальная особенность. Сюда принимали всех. Всех абсолютно – одаренных и не очень, молодых и в возрасте… Если человек не получал роль, то пел в хоре, не умел петь – попадал в танцевальную группу, не умел танцевать – пребывал в массовках, не смотрелся и там – убирал сцену, помогал ставить декорации, разносил афиши. В сердцах этих людей процесс возрождения Еврейского театра обрел ореол святости, оказался сродни возрождению Храма, и каждому еврею предоставлялась возможность вложить частичку своей души в его основание.

Люди были заняты на основных работах, у многих были семьи, маленькие дети, но в то время для большинства из них этот театр сделался одной из важнейших категорий в жизни.

Левин и Сакциер поставили перед собой сверхзадачу. «Самодеятельность» – только для официальных документов. Фактически, театр должен играть на профессиональном уровне.

Среди молодых оказалось немало по-настоящему одаренных исполнителей. Искрой Божьей был отмечен Иосиф Беленькин, в миру шофер, а на сцене – обладатель богатейшего актерского комплекса. Его неистовая преданность театру вошла в поговорку. Искрой Божьей была отмечена Анна Гинзбург, Аннушка, как ее любовно называли, в миру секретарь приемной одного из министерств. Одинаково хорошо пела и играла. Оба они сразу же заняли ведущее положение в труппе.

Репетиции шли полным ходом, и чтобы заткнуть пасть антисемитским идеологам, решено было приурочить премьеру спектакля «Новая Касриловка» к главному советскому празднику – очередной годовщине «Великого Октября».

***

На театральных стендах города появились необычные афиши – на русском и идише. Обращала на себя внимание эмблема – профиль Шолом-Алейхема и оригинально выполненная театральная маска с выраженными еврейскими признаками. Афиши извещали о том, что 8 ноября (второй день праздника) 1966 года в городском Доме молодежи состоится премьера спектакля по рассказу Шолом-Алейхема «Новая Касриловка» (инсценировка М. Сакциера) в постановке Еврейской музыкально-драматической студии. Режиссер-постановщик – Рувим Левин, художник – Яков Аш, дирижер – Михаил Муллер, балетмейстер – Михаил Клейдман.

В афише отсутствовало имя человека, без которого выпуск спектакля был бы очень и очень затруднен, а именно, Заумена Шустермана. Он взвалил на себя бремя материально-технического обеспечения этой и всех последующих постановок – доставал дефицитные материалы для изготовления костюмов и декораций, организовывал транспорт, арендовал помещения во время гастрольных выступлений. Один из незаменимых в театре людей, которые всегда остаются за кулисами…

Накануне состоялась «сдача» – спектакль показали специальной комиссии, куда входили представители Министерства культуры, горисполкома, райкома партии, райкома комсомола, и, разумеется, «театроведы в штатском». У всех на руках был подстрочный перевод пьесы. Придирчивые глаза членов комиссии не обнаружили никакой крамолы, спектакль был принят, и премьера состоялась в назначенный день.

Зал, вмещавший около двухсот человек, был забит. Первое, что я записал в своем блокноте: «На спектакль пришли потомки Тевье-молочника, те, которые помнят еще уклад жизни в дореволюционных «штетл», и совсем юные, с пионерскими галстуками на груди».

Как в настоящем театре, работал буфет, зрители получили программки, где излагалось содержание спектакля. Представление началось минута в минуту.

Первые аплодисменты раздались еще до появления актеров. Они предназначались художнику. Он нашел исключительно интересный по выразительности образ спектакля – глубина сцены представала в виде открытой книги, из которой появлялись герои, и над ней красовалась рельефная панорама типичного местечка «черты оседлости». Им так же были выполнены эскизы костюмов.

Настоящая фамилия художника – Авербух. Его родители были актерами одной из еврейских бродячих трупп, которые до установления советской власти кочевали из местечка в местечко, скрашивая непростую жизнь простого люда. Яков родился на сцене через час после того, как его мама сыграла в очередном спектакле, и еще очень долго сцена была его колыбелью, яслями, садиком, родным домом. Впоследствии он стал замечательным сценографом, кроме того, успешно работал в жанре станковой живописи, графики, плаката. Аш – тетральная фамилия его отца Абрама Авербуха. В память об отце он принял этот псевдоним. Яков Авербух-Аш состоял в Союзе художников Молдавии. Как подданный пресловутой 5-й графы, к тому же скромный, без особых бойцовских качеств, он оставался без почетных званий, наград, привилегий, которыми беззастенчиво пользовались куда менее одаренные члены Союза. Многие годы жил в неблагоустроенной квартире, не имел мастерской. Однако! Когда требовалось оформить к официальным праздникам центральную площадь города, то приглашали в первую очередь его, «лицо определенной национальности», стало быть, подозрительное и ненадежное, но что делать, если нелегко было обойтись без его тонкого художественного вкуса.

Я. Авербух-Аш осуществил изобразительное решение всех последующих спектаклей театра, и это стало ярчайшей страницей его творчества.

…Между тем, сценическое действо уверенно набирало обороты. После небольшого оркестрового вступления на авансцене появился хор – юноши и девушки в черно-белых костюмах. Он исполнил забавные куплеты о Касриловском житье-бытье. По одному прошли герои спектакля. О каждом – острый, меткий куплет. Хор, кстати, постоянно находился на сцене – шутливо комментировал действие, вступал в короткий диалог с героями. Прелюдия заканчивалась игривым характерным еврейским танцем.

Эпизоды местечковой жизни во всей «красе» открываются заезжему писателю, Касриловскому гостю, роль которого корректно и тонко исполнил Иосиф Беленькин. Драматургия постановки вовлекает Гостя-Беленькина в парадоксальные трагикомические ситуации. Перед ним, как в калейдоскопе, проходит колоритная галерея местечковых обитателей, и каждый из них – типаж.

Блеснули своим дарованием профессиональная актриса Надежда Штернель, молодая Анна Гинзбург, Лейзер Нудельман, Семен Шварцман, Борис Сандлер, совсем юная Ева Черная.

Последняя сцена – приезд в Касриловку бродячего театра, показывающего «Колдунью», постановку, которая в прошлом входила в репертуар практически всех еврейских трупп. Получился интересный эффект «спектакля в спектакле» с огромной массовкой. Колдунью ярко исполнил Лейзер Нудельман (по традиции в этой роли выступали мужчины).

Каждый эпизод «Новой Касриловки» был пронизан мягким юмором и впечатлял своей естественностью. Песни и танцы, которыми изобиловал спектакль, оказались органично вплетенными в стройную драматургическую канву.

Исполнители играли с неподдельным удовольствием. Спектакль получился ярким, красочным, современным, он искрился, как вырвавшаяся из бутылки тугая струя шампанского.

Реакцию зрителей описать непросто. Пала условная стена между сценой и залом, люди смеялись и плакали, окунались в сладостные звуки полузабытого для многих из них родного мамелушн. Они громко радовались и огорчались вместе с Касриловскими бедняками, подбадривали или поругивали их, одним словом, зал сделался коллективным участником театрального зрелища.

Спектакль завершился, но аплодисментам, казалось, не будет конца. Сцена была завалена цветами. Неожиданно с первого ряда взметнулась тощая верткая фигурка и раздался восторженный выкрик: «Бр-р-аво! Мо-ло-дцы!». Я узнал эту фигурку и это мягкое картавое «р». Готов поклясться, что во всем мире не сыскать было более счастливого человека, чем Идалэ. А зал уже подхватил этот выкрик, и стены содрогались от мощного скандирования «Мо-ло-дцы! Мо-ло-дцы!». У меня мелькнула совсем не по теме мысль: «Может в легенде об Иерихоне все правда?».

Утром следующего дня я положил на стол Лены Швецовой статью-зарисовку с премьеры под названием «Чудо случилось вчера». Конечно, я не мог тогда сказать всю правду о том, в каких муках родился этот театральный коллектив, так, несколько обтекаемых фраз, но совсем не скрывал своих чувств по поводу увиденного. К тому же мне казалось, что все плохое осталось позади. Статья заканчивалась словами: «Жизнеспособный творческий коллектив поднял свои паруса. Попутного ему ветра и счастливого плавания».

Бегло пробежав материал, Лена посмотрела на меня долгим взглядом, взяла ручку, зачеркнула три слова названия и написала два других: «Красочный спектакль».

Статья сохранилась в моем архиве. Я заново перечитал ее, долго рассматривал фотографию – сцену из спектакля – узнавал дорогие мне лица… На какие-то мгновения я окунулся в свою молодость, и, спасибо судьбе, что она подарила мне праздник, из тех, ради которых стоит жить.

Отклики на премьеру «Новой Касриловки» появились почти во всех кишиневских газетах. «Вечерний Кишинев» – «Шолом-Алейхема играют молодые» (авторы С. Якир и М. Хазин), «Советская Молдавия» – «Рождение театрального коллектива» (автор Б. Хействер), «Култура ши вяца» («Культура и жизнь») – «Солнце на ладони» (автор Я. Лопушняну).

Вскоре слава об этом спектакле перешагнула границы Молдавии. Польская «Фольксштиме» поместила материал под названием «Кишиневская еврейская молодежь играет Шолом-Алейхема». Сообщение об этом событии появилось также в некоторых газетах Израиля.

В адрес театра поступило много поздравительных телеграмм. Труппа с волнением приняла теплые, проникновенные слова легендарной Сиди Таль. Поздравление пришло и от главного редактора журнала «Советиш Геймланд» Арона Вергелиса. Телеграмма? Почему бы нет?

Отдельные сцены «Касриловки» были впоследствии засняты на кинопленку документалистами «Мосфильма», выполнявшими очередной заказ партии – создать документальный фильм о «счастливой» жизни советских евреев. Заказ, как положено, был с честью выполнен, но демонстрировался исключительно на Западе…

Спектакль прочно закрепился в репертуаре. Его играли во всех городах и большинстве районных центров республики. И да не покажется слишком дерзкой аналогия, «Касриловка», подобно Вахтанговской «Турандот», стала эффективнейшей школой профессионального мастерства для всей труппы. Через нее «пропускали» всех актеров труппы.

Театральный сезон пролетел незаметно, на одном дыхании, и на горизонте замаячила очередная годовщина все той же советской власти. Очередная, да не совсем обычная – круглая. В 1967 году этой власти исполнялось 50 лет.

Радио, телевидение, пресса день и ночь «готовили» советский народ к торжественной встрече «великой даты». Не беда, что с прилавков последовательно исчезали продукты, дорожала жизнь. Средства массовой информации захлебывались от восторга по поводу близкого – через дорогу – коммунистического будущего. В то же время они захлебывались и от ненависти. Можно ли было простить Израилю его ошеломляющую победу в Шестидневной войне над своими смертельными врагами, оснащенными советским оружием и обученными советскими военными специалистами? (Совсем недавно прочитал в одной русскоязычной газете, издающейся в Америке, что тогдашний советский министр обороны, маршал Гречко, на одной из конфиденциальных встреч с группой высших офицеров заявил: «Год пятидесятилетия советской власти станет последним годом существования Израиля». Пророчество бездарного маршала, пусть с некоторым опозданием, исполнилось с точностью до наоборот.)

С Израилем были разорваны отношения на всех уровнях. Те же радио, телевидение, газеты ежедневно изрыгали потоки лжи, клеветы и угроз в адрес еврейского государства. Подготовка к юбилею граничила с помешательством.

Театральные коллективы обязывали ставить спектакли, восхваляющие революцию, победу красных в гражданской войне, и заодно «братскую дружбу всех советских народов». Что ж, всех так всех. У студийцев появилась прекрасная возможность показать, что и нам есть, что вспомнить. Коллектив с энтузиазмом взялся за работу. Выбор пал на пьесу М. Мееровича «Зямка Копач», созданную задолго до разгрома еврейской культуры и повествующую о пятнадцатилетнем сапожном подмастерье, связавшем свою судьбу с «борцами за народное счастье». Пролог, интермедии, тексты песен и эпилог к спектаклю были написаны Сакциером.

Левин нашел интересный драматургический ход. Действие развивалось в ретроспективной плоскости, оно представало как воспоминания старой большевички о днях ее «огненной молодости».

В роли Зямки выступили Сюзана Гоханская, актриса с многолетней творческой биографией, и самодеятельный актер Александр Сандлер. В основных ролях были заняты ведущие исполнители, составившие костяк труппы – Иосиф Беленькин, Надежда Штернель, Анна Гинзбург, Изя Эшко, Лейзер Нудельман, Рахмил Фельдман, Ефим Босим.

Новая работа студийцев опять-таки с воодушевлением была принята публикой. При этом все понимали заданность темы, однако звучала еврейская речь, присутствовала оригинальная режиссура, прекрасное актерское исполнение… Самое главное – появился второй спектакль, стало быть, паруса наполняются ветром. Правда, на этот раз пресса откликнулась всего лишь одним отзывом. Небольшую рецензию Е. Бауха «Спектакль о юности нашей» поместила «Вечерка».

Нельзя умолчать и о другом. Фигурально говоря, первый риф, на который наткнулся этот великолепный корабль, возник, как ни парадоксально, в его команде. Думаю, нет смысла копаться в перипетиях подспудно накопившихся горестных недоразумений между двумя достойнейшими людьми, которые олицетворяли интеллект, вкус, профессионализм труппы. К сожалению, к великому сожалению, к дальнейшей работе с таким трудом созданного коллектива оказались непричастны М. Сакциер, И. Беленькин, С. Гоханская, целый ряд других исполнителей… Как тонко подметил известный русский театральный критик прошлого века А. Кугель, «из всех человеческих игрушек театр в своем целом, в своем механизме, в интимной стороне своего существования есть самая соблазнительная, самая дорогая и, конечно же, самая жестокая игрушка».

Через год, когда юбилейные восторги поутихли и можно было немного расслабиться, студийцы осуществили постановку спектакля по пьесе М. Гершензона «Гершеле из Острополя», предложившего свою версию похождений популярного еврейского фольклорного героя.

…Поздним вечером в одно из местечек приходит Гершеле и пытается переночевать в доме ростовщика Калмана. Последний, однако, грубо прогоняет его. Гершеле случайно узнает историю молодых людей – Ципкалэ и Берла. Они любят друг друга, хотят пожениться, но Ципкалэ не может выкупить обручальное кольцо, которое ее бабушка когда-то заложила у ростовщика, не хватает денег. А ведь бабушка завещала, что с этим кольцом ее внучка должна стоять под хупой.

На следующий день Гершеле просит Калмана вернуть кольцо, и, вообще, ничего страшного не случится, если такой уважаемый богач, как реб Калман, человек с «золотым сердцем», сделает мицву – устроит свадьбу влюбленным, у которых ни гроша за душой.

Калман не возражает – у него действительно «золотое сердце», но он же не сумасшедший, чтобы своими кровными деньгами оплачивать чью-то свадьбу.

И тут Гершеле осенило. Все очень просто. Чтобы свадьба все-таки состоялась за счет богача, его следует на время свести с ума. Гершеле со своими друзьями делают это с превеликим удовольствием. Следует серия забавных приключений, в результате которых Калман уже не сомневается в своей болезни. В результате, свадьба, куда приглашены все бедняки, состоялась за его счет, кольцо возвращается невесте, а ростовщик, после весьма чувствительной процедуры по «выбиванию хвори», выздоравливает.

В роли Гершеле выступил постановщик спектакля Рувим Левин. Я никогда не видел эту пьесу в постановке других театров, но, по моему убеждению, образ, созданный Левиным, совершенно исключительный, непревзойденный по гамме тончайших артистических приемов, нюансов, полутонов.

Герой Левина – это максимально заостренная специфическая еврейская сущность, где самоиронии больше, чем иронии, а шутки и розыгрыши – как спасательные круги в затхлом, замкнутом жизненном ареале. И все это передано набором колоритных артистических приемов – голосом, интонацией, пластикой, свободным владением сценическим пространством. Левин, однако, открывает еще одну ипостась своего персонажа. Этот балагур и пересмешник, острослов, чьи колкие афоризмы тут же подхватываются всеми, от мала до велика, оставаясь один, бывает поэтичен и грустен. Глубоко трогает сцена, когда поздним вечером, вытолкнутый из дома богача, где надеялся переночевать в дождливую ночь, он укладывается спать под дворовой скамьей.

– Спасибо вам, реб Калман, за вашу доброту, за тумаки, которыми вы меня наградили, за пинки. Но, чтоб вы так жили, реб Калман, если будете спать сегодня на такой широкой и мягкой постели, как я, ибо что может быть шире земли и мягче сырой земли…

Поистине смех сквозь невидимые миру слезы.

Роль Калмана поочередно исполняли Лейзер Нудельман и Рахмил Фельдман. Могу засвидетельствовать – эти «непрофессионалы» отнюдь не испортили впечатления о спектакле. У обоих образ получился гротескным, комичным и отталкивающим одновременно.

Как всегда, блеснули своим талантом Анна Гинзбург и Надежда Штернель, на этот раз в характерной роли Двоси, служанки Калмана.

В соответствии с творческим почерком режиссера, того же Левина, в спектакле было много музыкальных, танцевальных и массовых сцен. В нем участвовало около ста человек, практически весь коллектив.

Спектакль имел оглушительный успех. Интерес к нему был настолько велик, что для его показа, как и для «Касриловки», приходилось снимать огромные залы Русского театра, Филармонии, различных Дворцов культуры. Обстоятельства, в конце концов, свелись к тому, что делать вид, будто не существует стремительного взлета студийцев, стало для властей совершенно невозможно.

В один из дней 1968 года в прекрасном, до конца заполненном зале Молдавской государственной филармонии после только что сыгранного «Гершеле из Острополя» на сцену поднялся красивый, статный мужчина. Это был представитель Министерства культуры Евгений Заплечный. Он зачитал приказ о присвоении Еврейской музыкально-драматической студии звания «Народный театр» и вручил руководству студии Почетный диплом. Публика ликовала. Некоторым даже почудилось, что эта акция – симптом изменения советской политики к Израилю и евреям. Увы!

В любом случае, для коллектива это было еще одной ступенькой вверх. Как-никак, Народному театру полагалась одна оплаченная должность – режиссера, да и статус Народного считался более устойчивым.

В этой связи небезынтересно вспомнить, что же представлял собой театральный Кишинев того времени. В городе функционировали пять театров – Оперы и балета, Молдавский музыкально-драматический имени Пушкина (после обретения Молдовой независимости – им. Эминеску), Русский драматический театр имени Чехова, молодежный театр «Лучафэрул» («Утренняя звезда»), кукольный «Ликурич» («Светлячок»). В каждом из них работало немало высокоодаренных мастеров сцены. Самым ярким театром был в то время «Лучафэрул», труппа которого состояла из недавних выпускников знаменитого Щукинского училища. В нем иногда «проскакивали» спектакли, полные прозрачных намеков на «самый прогрессивный в мире строй», что вызывало озлобление у власть имущих и восторг у националистически настроенной молдавской публики.

Зал Оперного театра заполнялся, когда пела несравненная Мария Биешу. Залы других театров, несмотря на то, что актеры выкладывались, как говорится, до последнего, зачастую пустовали. Секрет прост. Репертуар находился под жестким партийным прессом, и обязательным спектаклям, прославлявшим «счастливую жизнь советских людей», салютовали пустые кресла партера, лож и ярусов. Но если исследователь театрального процесса того времени приобщит к репертуарным постановкам бухгалтерские отчеты, то предстанет любопытнейшая картина. Оказывается, что чуть ли не каждый идейно-юбилейный спектакль проходил при переполненных залах. Здесь нет секрета. Под напором парткомов и профкомов, на которых, в свою очередь, давили партийные функционеры от идеологии, рабочие и служащие вынуждены были покупать распространяемые на предприятиях театральные билеты (отсюда «аншлаги»), но ходить на нудные пропагандистские агитки – дудки!

Небезынтересно также, что представляли собой те, кто в то время непосредственно руководил театральным процессом в республике. Ими были: Михаил Соколов, начальник Управления искусств Министерства культуры, совершенно аморальная личность, изгнанный впоследствии из системы Министерства, и Раиса Сувейко, заведующая Репертуарной комиссией, окололитературная дама «нестандартной», как сейчас бы сказали, сексуальной ориентации (в то время эту новость передавали шепотом – за такие «шалости» сажали).

С другой стороны, театры считались, среди прочего, «проводниками идей партии в массы», поэтому были неплохо оснащены, получали громадные государственные дотации. Почетные звания заслуженных и народных артистов сыпались, как манна небесная.

Исключая по-настоящему талантливых мастеров, которых, повторяю, было немало, звания присваивались и тем, кто состоял в родственных связях с высокопоставленными партаппаратчиками, кто сумел вовремя потрафить начальству, кто бесконечно дежурил у дверей ЦК, Совмина.

Убивались недаром. «Почет» оборачивался ощутимыми материальными благами – медобслуживанием в элитном «Лечсанупре», преимуществом при получении квартиры, плата за квартиру и коммунальные услуги сокращалась вдвое, открывался доступ в «спецмагазины»… Процесс «выбивания», «вымаливания», «выцарапывания», «выцыганивания» почетных в просоветском значении этого слова званий все еще ждет своего драматурга.

На этом фоне взошла звезда Еврейского театра, чья палитра была насыщена щедрым дарованием Рувима Левина, сохранившего верность творческим принципам своего великого учителя.

Для тех, кто знал Левина, оставалась загадкой его умение работать с людьми. Есть ли рациональное объяснение тому, что сапожник, портной, бухгалтер, снабженец, инженер, фармацевт, медсестра (перечень профессий можно продолжить), никогда в жизни не соприкасавшиеся со сценой и театром вообще, после занятий с Левиным обретали достойный профессиональный уровень.

Есть ли рациональное объяснение тому, что молодые, имевшие смутное представление о мамелушн, проводили спектакли на безукоризненном идиш.

С другой стороны, чему удивляться, – само наше бытие в этом мире таит в себе нечто иррациональное… Но это так, к слову.

Сейчас модно говорить о всевозможных экстрасенсорных явлениях. Скажу более приземленно. Во всем, что происходило в театре, в его сердцевине, была заражающая энергия Левина, помноженная на энтузиазм молодых самородков, их верность национальным идеалам, их неутоленную тягу к овладению секретами актерского мастерства.

Незаменимым помощником Рувима была его жена Анна. Денно и нощно ассистировала она мужу в постановках спектаклей, вела занятия по технике сценического поведения и родному языку.

С молодежью активно работали и старые профессионалы – Абрам Беркович, Сюзана Гоханская, Надежда Штернель, Женя Златая, Шималэ Лейбович.

Еще о Левине-режиссере. Поразительно верно умел он выявить потенциальный дар каждого исполнителя. Свое понимание роли он ненавязчиво скрещивал с видением исполнителя. Великолепный получался симбиоз! Не потому ли герои его спектаклей были в высшей степени естественны, обладали притягательной аурой? Сила характера, как ее утверждал вслед за своим великим учителем Рувим Левин, заключается в умении находить в унылых жизненных буднях, горе и грязи – поэзию и красоту. В умении смеяться. В умении дерзать. Все эти качества рождали оптимизм, перед которым зло бессильно. Как постановщик Левин избегал внешних эффектов. Все, происходящее на сцене, должно быть предельно искренне и идти от глубинных мыслей и чувств. Левин показал себя также мастером сценического ансамбля. Ни один спектакль не обходился без танцев, хора, массовок, и все было органично, увлекательно.

Зрелищность и правдивость – эти два слова составляли кредо театра.

Правдой является и то, что поначалу побудительной силой, влекущей еврейские массы в этот театр, было желание истосковавшейся публики хотя бы услышать живое еврейское слово. На многое не надеялись. Но то, что поначалу казалось иллюзией, обрело реальную жизнь. Поставленная в свое время сверхзадача – превратить самодеятельный театр в профессиональный – была в его лучших работах достигнута.

Чехов писал: «Можно лгать в любви, в политике, в медицине, можно обмануть людей и самого господа Бога – были и такие случаи, но в искусстве обмануть нельзя. Конечно, лживость и фальшь мстят за себя и в жизни, но в искусстве – это обязательно…» Характерно, что спектакли все чаще посещались нееврейскими зрителями – еще одно свидетельство того, что подлинное искусство не знает национальных перегородок.

Я уже упомянул, что слава об этом своеобразном творческом коллективе перешагнула границы безразмерного Союза. Известны случаи, когда евреи – американские, французские, канадские, аргентинские и другие, входившие в состав туристических групп, добивались за большие деньги, чтобы им разрешили поменять маршрут и заехать в Кишинев на спектакли Еврейского театра. По документам, однако, театр входил в Народные, стало быть, ни о каких дотациях, или, упаси Боже, почетных званиях, не могло быть и речи. Исполнителям никогда ничего не платили, материально никак не поощряли. Совсем наоборот. Вспоминается, что к премьере «Новой Касриловки» костюмы, реквизит пришлось добывать и изготавливать самим, вкладывать в них свои деньги. Это потом, когда зрители штурмовали залы, где играл Еврейский театр, и когда пошел внушительный денежный поток (хотя цена билета была минимальной, что-то около рубля), появились средства, позволившие полностью окупить расходы на себя. При этом львиная доля доходов шла в мошну Дома молодежи, значительно подправив его материальное положение.

***

Л. Фейхтвангер тонко заметил, что еврей должен радоваться тихо, ибо если он радуется громко, то возбуждает к себе патологическую юдофобскую ненависть. Жизнь являла немало примеров этому. Однако на спектаклях Еврейского театра труппа и зрители совсем не скрывали своих эмоций. Да и вне театральных сцен евреи Кишинева и всей Молдавии открыто гордились своим театром, который – без всяких натяжек – стал для них символом национального возрождения.

Последствия не замедлили сказаться. Во-первых, после «Зямки Копача» ни одна республиканская или городская газета не поместили и маленькой заметки о работе театра. Даже великолепный «Гершеле» был встречен прессой ледяным молчанием. Зато в той же прессе, как снежный ком, нарастала злобная антиизраильская, антисионистская и откровенно антисемитская истерия.

Нельзя не вспомнить и такой факт. Один из спектаклей «Касриловки» должен был состояться в помещении Молдавского театра. Договоренность об этом была достигнута заранее. Однако за день до спектакля группа членов партийного бюро выразила «благородное негодование» – нечего, понимаете, осквернять Молдавский театр еврейским присутствием. Спектакль был сорван.

Художественным руководителем Дома молодежи работала некая Вера Яцковская. Она составляла расписание работы всех самодеятельных коллективов и «держала ключ» от главной репетиционной точки – сцены. Конечно же, именно еврейскому коллективу чаще всего назначались репетиции с 10–11часов ночи, а то и неделями труппа не ступала на сцену. Левин нервничал, приходилось репетировать в неуютных комнатушках, где «ни сесть, ни слезть». Шварцманы жаловались, писали письма – результат нулевой. (Мне рассказывали, что на одном из недавних мероприятий Еврейского культурного центра, состоявшемся в Кишиневе, Вера Яцковская распиналась в любви к Еврейскому театру.)

Творческий процесс, однако, не прекращался. Коллектив смело экспериментировал и в других жанрах. В том же году была осуществлена постановка литературно-музыкальной композиции «Свет и тень». В ней была занята только молодежь. Еврейская музыка, песни (музыкальное оформление Зигфрида Штернеля, Михаила Кожушнера, Бориса Дубоссарского), хореографические номера (балетмейстер Валентина Наваева) пронизывались звучанием поэтических строк П. Маркиша, Х. Биндера, Д. Гофштейна, О. Дриза, М. Тейфа, М. Сакциера, Я. Шульштейна. Здесь же впервые были исполнены стихи Давида Шварцмана.

Рувим и Анна были сопостановщиками этого неординарного по замыслу и воплощению поэтического спектакля, в котором причудливо сочетались слово, музыка, пластика.

…Свет и тень – две стороны жизни. Чем ярче свет, тем отчетливее тени. Залог вечности – в утверждении светлых идеалов справедливости, добра, любви. Куда подевались наделенные могуществом и властью те, кто в каждом поколении пытался «окончательно решить еврейский вопрос»? Они навсегда ушли в зловещий мрак небытия. Мы есть. Мы живы величием национального гения, стремлением к свету.

О да – наш народ несвободен и от темных, недостойных личностей, бывало, и мы сбивались с пути. Но почему наши прегрешения, наши теневые стороны, даже самые крошечные, кажутся огромными, настолько огромными, что мир никогда не прощал их нам и не прощает? Не потому ли, что слишком ярок свет?

Много угадывалось между строк в этой постановке… И конечно же, нет нужды говорить, что и на нее попасть было не так-то легко. Зрительская любовь и признание давно уже сделались естественными спутниками Еврейского театра. Тем не менее, а может, именно поэтому официальная атмосфера вокруг него становилась все более ядовитой.

Провалились намеченные гастроли в Одессе, хотя там уже был снят зал, в городе висела реклама, продавались билеты. В последний момент одесские власти вдруг обнаружили, что зал, где должны выступать евреи, «не соответствует нормам пожарной безопасности», и рисковать драгоценными еврейскими жизнями ни в коем случае нельзя. Другими же залами Одесса-мама, увы, не располагает… По такой же точно формуле были аннулированы гастроли в Виннице.

Однако! Перефразируя известный советский афоризм, получится, что нет таких крепостей, которых евреи не могли бы взять. Одни гастроли, вопреки всему, состоялись и прошли они великолепно. Еврейских актеров принимала столица Литвы – Вильнюс. Идея принадлежала Рувиму Левину, проводившему свой отпуск в Прибалтике. Арон связался с режиссером Вильнюсского самодеятельного театра Михаилом Пьянко, и в результате усилий последнего из Вильнюса в адрес Министерства культуры Молдавии было послано приглашение Еврейскому театру. Ему предстояло играть во Дворце профсоюзов. Думается, в готовности литовских властей допустить приезд еврейских артистов не в последнюю очередь сыграл свою роль плохо скрываемый антисоветский настрой в Литве. Говорят, литовцы, как латыши и эстонцы, наплевав на беспрецедентную по наглости черносотенную политику Кремля, открыто поздравляли своих сограждан-евреев с победой Израиля в Шестидневной войне. Маленькая нация, оказывается, может не только выстоять, но и одолеть зловещего монстра. Не исключено, что для прибалтов блистательная победа Израиля стала еще одним стимулом в их тогда еще пассивном противостоянии «империи зла».

Итак, гастроли. В первую очередь это означает улаживание нелегких финансовых и организационных проблем – оплату за проезд, гостиницу, питание, размещение рекламы, погрузочно-разгрузочные работы… Все это легло на плечи Арона Шварцмана и Заумена Шустермана. В Вильнюс предстояло отправить сто человек, каждый из которых был занят на основной работе. Легко сказать! Люди всячески выкручивались – брали очередные и внеочередные отпуска, дни за так называемый «свой счет», а кому это не удавалось – помогал доктор Лев Фишов. Больничные листы? Нет проблем! Кроме того, доктор через одного своего пациента из Аэрофлота организовал для труппы спецрейс, ждать которого надо было всего три дня вместо положенных по инструкции Аэрофлота сорока пяти дней. Неплохо, а?

Двум братским театрам пришлось прибегнуть к множеству уловок, чтобы гастроли прошли на должном уровне. А что же «театроведы в штатском», непременные участники любого представления? Их потуги по срыву гастролей не отличались оригинальностью. Уже когда труппа была в Вильнюсе, гостей «обрадовали» сообщением, что выступления театра невозможны по причине того… (я знаю, вы будете смеяться) – по причине того, что сцена Дворца профсоюзов вдруг перестала «соответствовать нормам пожарной безопасности». На этот раз, однако, номер не прошел. Михаил Пьянко со своими друзьями намертво споил всю пожарную команду микрорайона, и под пьяную руку запрет был снят. Вильнюсские евреи в полной мере смогли насладиться «Новой Касриловкой» и «Светом и тенью».

Гостям была организована поездка в Понары, место массового уничтожения евреев в годы фашистской оккупации. Они стояли у скромного обелиска, где земля вопиет беззвучными голосами убитых, сожженных, замученных по признаку крови, той самой, что течет и в их жилах. Именно Понары стали для основной массы участников театра точкой отсчета, завершившейся алией на историческую родину. В самом деле, после возвращения в Кишинев многие примкнули к подпольным ульпанам, где изучались иврит, история сионизма и еврейского государства. Позже к знаменитому «самолетному делу» оказался причастен актер театра Давид Рабинович. На особом учете в КГБ состоял актер Юрий Голигорский, ратовавший за право евреев на свободный выезд в Израиль.

Работа продолжалась. Поскольку «страна Октября» жила от одной юбилейной даты до другой, то в обязательном порядке их следовало отмечать соответствующими подарками. Иначе, как говаривал в свое время Бабелевский герой Беня Крик, могли быть «большие неприятности в личной жизни».

К 100-летию со дня рождения Ленина театр выпустил литературно-музыкальную композицию по поэме о нем В. Маяковского. Чтобы как-то сбить антисемитские волны, все чаще накатывающиеся на театр, представление шло на русском языке.

Тем не менее, маразм крепчал. Труппе почти полностью отказали в репетиционных точках, мотивируя тем, что в Доме молодежи «не хватает места для всех». Выход один – надо убрать оттуда евреев. Вере Яцковской дышать сразу легче станет. Куда убрать? Куда-нибудь подальше.

Шварцманы обивали пороги горисполкома, Министерства культуры. Чиновники отвечали, не глядя в глаза: «Ищем».

К этому времени произошли кадровые изменения в горисполкоме. Заместителем мэра города стала Клавдия Журавлева (за глаза – Кланя), заведующим отделом культуры был назначен старый знакомый Федор Непоту.

Фортуна еще раз пришла на выручку еврейскому коллективу. Приближался очередной юбилей, пожалуй, единственно достойный в советской иерархии ценностей. В 1970 году исполнялось 25 лет со дня Победы над фашизмом. Для Шварцманов это было отличным предлогом. «Как, – вопрошали они, – неужели мы не сможем встретить этот юбилей патриотическим спектаклем? Что скажут в Москве, в Политбюро, если там узнают об этом?» Подействовало! Еврейскому театру было позволено работать в запущенном клубе, расположенном в одном из отдаленных микрорайонов города. Добираться туда общественным транспортом было довольно сложно. В таких условиях театр готовил к выпуску очередной спектакль. На этот раз обратились к пьесе классика еврейской литературы советского периода Д. Бергельсона «Я буду жить!». Спектакль ставил Рувим Левин совместно с молодым одаренным Муней Штернелем из театральной династии Штернелей. Это был его режиссерский дебют.

Яков Авербух-Аш, как обычно, приготовил на русском и идиш макет афиши, который предстояло завизировать у Непоту. Без визы заведующего отделом культуры типография афиш не печатала.

Ткнув пальцем-сосиской в еврейский шрифт, товарищ Непоту спросил:

– Что это такое?

– Это название спектакля на идише, – ответил художник.

В широкой груди Непоту что-то заклокотало, пахнуло винным перегаром (не было секретом, что зав. отделом любил прикладываться к бутылке), и раздался рев:

– Убрать сионистские буквы!

– Но мы всегда делаем афиши на двух языках.

– Все! Кончилось! – орал этот культуртрейгер. – Убрать!

Шварцманы ринулись к Журавлевой.

– Да, – ответила Кланя, – это я дала распоряжение не визировать такую афишу. Не знаю, как для вас (она многозначительно подчеркнула это «для вас»), а для советских людей достаточно одного русского языка.

Было ли это самодурство лично Журавлевой, или она получила указание свыше, сказать трудно. Да и что можно было изменить? Пришлось подчиниться, но ответный удар последовал незамедлительно. Во-первых, эти «одноязычные» афиши, хотя и были отпечатаны, так и не появились в городе, ребята бросили их в подвал, где те благополучно сгнили. Вместо афиш в людных местах появились большие рекламные щиты, изготовленные художником, где русским буквам была придана конфигурация еврейского шрифта, отчего они смотрелись очень даже эффектно. Русские буквы в «сионистском обличье» зло насмехались над беспросветной тупостью «мудрой национальной политики КПСС».

…Когда двадцать лет спустя разъяренные толпы носились по Кишиневским улицам с возгласами «Лимба! Алфабет!» («Язык! Алфавит!»), требуя вернуть им латинскую графику, не опошлять, не загонять в угол, не русифицировать их родной язык, когда срывались плакаты и вывески на русском языке, когда русский язык был громогласно объявлен «языком оккупантов», я, честное слово, не злорадствовал. Вся эта вакханалия никак не могла унизить язык Пушкина и Толстого, подобно тому, как дьявольская свистопляска коммунистических идеологов вокруг «реакционного, антинаучного и антинародного» иврита ни на йоту не поколебала достоинство языка Великой Книги.

История повторяется даже с интервалом в тысячелетия. Не явились ли кровавые лингвистические разборки на территории «империи зла» отголоском Вавилонского столпотворения? Коммунары той безумно далекой от нас эпохи тоже штурмовали небо, возводили «великие стройки», а внизу, под ногами, оставалась кровь, смешанная с грязью, обесцененные человеческие жизни. Терпение Всевышнего иссякло.

И еще. Можно как угодно относиться к идее «избранности» еврейского народа, но ведь правда, что любое злодеяние, любая гнусность против него в урочный день, в урочный час с железной неотвратимостью оборачивается жестокой расплатой. Так было. Так есть.

Вернусь к событиям в театре. Премьере спектакля, как всегда, предшествовала его «сдача». На этот раз приемная комиссия была «усилена» представителями горкома партии и дополнительным числом серых безликих личностей – «театроведов в штатском». На сдаче присутствовал, естественно, один из главных «знатоков» театрального искусства товарищ Федор Непоту. С утра он уже успел хлебнуть и пребывал «не в духах». Во время спектакля, в один из его трогательных эпизодов, когда юная подпольщица Фрида (А. Гинзбург) прощается со своим возлюбленным, военным летчиком Павло  (А. Сандлер), после чего попадает в руки гестапо, на весь зал раздался громкий всхлип. Это прорвало Непоту. Он вдруг расчувствовался и пустил по мордасам пьяную горючую слезу.

Спектакль был принят. Премьера шла при переполненном зале.

…На одной из опытных станций юга Украины профессор Кронблит, еврей, бежавший из фашистской Германии, сделал крупное научное открытие. Бывший помощник Кронблита, а ныне майор гестапо Брендке, желает присвоить себе лавры ученого. В район опытной станции фашисты выбрасывают десант. Находясь во власти Брендке, профессор пытается покончить с собой. От этого шага его удерживает старый работник станции Авром-Бер. Под влиянием этого много повидавшего на своем веку человека Кронблит преображается. Впервые в жизни взявшись за оружие, он убивает Брендке. С помощью подпольщицы Фриды партизаны освобождают станцию.

Таков схематичный пересказ содержания спектакля, в котором несколько сюжетных линий и много действующих лиц.

Справедливости ради следует сказать, что фактура пьесы располагала к некоторой декларативности, однако Левин и его ассистент Мунчик сумели выявить скрытые пружины действия, избежать длиннот и статичных сцен.

Спектакль запомнился также рядом ярких актерских работ. До сердца каждого сидящего в зале дошел монолог Авром-Бера (его играл Рахмил Фельдман): «Моя судьба – судьба моего народа. Меня жгли, травили, изгоняли, но я сражался и жил. Сегодня над моей головой снова тяжелые тучи, они закрыли мне солнце, но я не позволю извергам меня одолеть. Сегодня, как и всегда, я буду сражаться, я буду жить».

Естественной оказалась Ева Авербух в роли гестаповки Гюнтер.

Как всегда, впечатлила своим мастерством Анна Гинзбург. Она исполнила одну из главных ролей – подпольщицы Фриды.

Великолепен был в своей актерской ипостаси Рувим Левин. На этот раз он вылепил острохарактерный образ предателя Незабудки. Какие могли быть сомнения – этому совершенно незаурядному актеру и режиссеру предстояла долгая и счастливая творческая жизнь.

Квартира Левиных была открыта для друзей круглосуточно. К ним особенно тянулась молодежь. После работы начинались ночные посиделки. Читали стихи, пели песни. С волнением слушали гости воспоминания Рувима о ГОСЕТе и его актерах, о незабвенном Соломоне Михоэлсе. Вот только о себе рассказывал скупо. Уроженец Польши. В 1939 году, после «братского» раздела Польши между фашистской Германией и Советским Союзом, его родной город Брест отошел к Советам. Войну встретил в шестнадцатилетнем возрасте в Москве, куда он перебрался вместе с отцом. Затем эвакуация на Урал. Там работал на авиационном заводе. Всю жизнь Рувим грезил о театре, играл в художественной самодеятельности. Сразу же после войны ему посчастливилось вернуться в Москву и показать себя в училище при ГОСЕТе. Приняли без проволочек.

Его жена Анна происходит из театральной династии Дримберг. Ее родители (театральные псевдонимы В. Владимир и Р. Раисова) были актерами одной из бродячих Бессарабских еврейских трупп. После войны друг семьи, ветеран еврейской сцены Абрам Беркович, разглядел в юной Хоналэ большое актерское дарование и помог ей подготовиться к вступительным экзаменам в ГОСЕТ. Там же, в ГОСЕТе, встретились и полюбили друг друга два юных дарования – Рувим и Анна. Вскоре они поженились.

После бандитского разгрома ГОСЕТа Левины переехали в Кишинев. Не без трудностей устроились в Кукольный театр. Одновременно супруги делали детские передачи на телевидении.

Левины жили мечтой о Еврейском театре, и она чудесным образом осуществилась.

Банальная истина гласит, что быть женой не совсем просто. На ее плечи ложится великое множество забот. Еще сложнее быть женой актера, представителя в высшей степени «эмоциональной» профессии. Что же говорить о доле жены еврейского актера?

Анна Левина – первая, с кем Рувим без утайки делился радостями и горестями, находками и сомнениями, единственная, кто умела по-настоящему и утешить, и вдохновить, была счастлива выпавшей ей судьбой. После гитлеровского и сталинского геноцида, ее муж был одним из немногих носителей высоких гуманистических традиций еврейской культуры.

Рувим был постоянно одержим жаждой творчества. Не успели стихнуть аплодисменты премьеры, а в его планах уже значилась новая работа – «200 тысяч» по Шолом-Алейхему.

На дворе стоял 1971 год. Советское руководство заходилось в бессильной ярости. Шутка ли, евреи, трусливые, пархатые, вдруг перестали бояться. Маленький Израиль, песчинка по сравнению с последней колониальной империей в мире, не дрогнул, не испугался дубинки кремлевских погромщиков. Возвратить территории (кстати, исконно еврейские) арабским соседям в качестве компенсации за их позорно провалившуюся попытку уничтожить еврейское государство? Как говорят на Руси, «накося – выкуси!».

Мало того, на одном из военных парадов в Иерусалиме всему миру была продемонстрирована новейшая советская техника, захваченная в ходе Шестидневной войны. Ну, а сколько было сбито советских МИГов, и говорить как-то неудобно. К тому же, советские евреи в своем большинстве все громче выражали желание репатриироваться на свою историческую родину. Для них позиция Советского руководства по отношению к Израилю явились последней каплей, переполнившей огромную чашу обманутых надежд и горьких разочарований. «Надо ехать!», – таков был рефрен еврейской жизни тех лет.

В то же время в стране все явственней ощущался трупный запашок разлагающейся системы. Экономика трещала по швам. В отдельных регионах России люди пухли с голоду. Воровство на предприятиях стало обычным явлением. Процветали коррупция и взяточничество. Ложь пропитала собой все государственные структуры – лживые отчеты, сводки, реляции, рапорты о «невиданных достижениях»… А что Политбюро, главный орган страны? А то! Давить проклятых «сионистов», проталкивать в ООН как можно больше самых нелепых антиизраильских резолюций, основательно поприжать «своих» евреев, эту пятую колонну, понимаете…

Лишь после прогремевшего на весь мир «самолетного дела» и многочисленных протестов общественности стран Запада, после закулисных сделок между СССР и США, когда евреи превратились в разменную монету в политической игре сверхдержав, проржавевшие ворота соцлагеря слегка приоткрылись.

Все эти события не могли не отразиться на функционировании Еврейского театра в Кишиневе. Согласно нелепому указанию горисполкома, театр отныне не мог пользоваться им же заработанными деньгами. Как же, спрашивается, выпускать новые спектакли, на какие, простите, шиши приобретать реквизит, костюмы, изготавливать декорации? «Ваши заботы», – был ответ.

Думается, однако, что не эта выходка явилась решающей в том, что театр постепенно сворачивал свою деятельность. В конце концов, можно было придумать новые приемы борьбы. Дело в другом. 1971–1972 годы были отмечены подъемом алии. Тысячи и тысячи людей, сбросив внутренние оковы, навсегда расставшись с иллюзиями «всемирного братства» в советском толковании этого понятия, устремились к своей исторической родине. В атмосфере наступившей всеобщей эйфории труппа и ее руководители пришли к мысли о полной бесперспективности своего пребывания в пределах «империи зла». Стало казаться, что скоро не для кого будет играть.

Коллектив постепенно разъезжался. Процесс этот растянулся на несколько лет. В числе первых покинули Молдавию Арон и Давид. Готовились к отъезду и Левины. Рувим загорелся новой идеей – основать в Израиле кукольный театр на иврите. Этот жанр театрального творчества там еще не был представлен.

Евреи оставляли страну, а власти скрежетали зубами. Казалось, все должно быть наоборот, им бы радоваться – освобождаются квартиры, рабочие места. Так-то оно так, но как объяснить недоумевающим «братским партиям», всевозможным просоветским организациям и движениям, как объяснить всему миру, куда подевалась «нерушимая дружба народов», почему целый народ покидает «самую свободную», «самую справедливую», «самую счастливую» страну. Стыд и срам!

Был еще немаловажный аргумент. Лишиться евреев – значит лишиться «внутреннего врага», на которого так удобно валить вину за хроническую нехватку продовольственных продуктов, товаров, лекарств, за бесконечные очереди, за потерянное лидерство в освоении космоса, за просчеты во внешней политике, короче, за все беды и мерзости советской действительности. Давно перестало быть секретом, что большевистской системе, основанной якобы на идее интернационализма, позарез, оказывается, нужна мифическая «пятая колонна». Вспоминается популярный в то время анекдот о старом армянине, умолявшем своих единокровных всячески беречь евреев, ибо «если их не станет, возьмутся за армян».

По моему мнению, существовала еще одна причина. Что ни говорите, а все-таки приятно щекочут ноздри антисемитам всех времен страдания этого племени, этакое садистско-юдофобское удовольствие.

Геббельсовская пропаганда в ее советском варианте с редкостным остервенением промывала мозги населению. В очередях, переполненном городском транспорте, общественных местах часто раздавалось злобное: «Убирайтесь в свой Израиль!». Иногда можно было слышать и такое: «Хорошо жидам, они уезжают, а нам оставаться в этом дерьме».

Когда человек подавал заявление на выезд в Израиль, его, как правило, тут же увольняли с работы. Тем более, если это касалось «идеологической сферы». А вот коллектив кукольного театра «Ликурич» проявил акт гражданского мужества – Левин продолжал работать, его не дергали, не ущемляли. Совсем наоборот. Отношение коллег к нему было исключительно доброжелательным. Ах, если бы это было не так, если бы они поступили, как поступали везде, – ошельмовали и выгнали его, «изменника и отщепенца», то, кто знает, может, сидел бы в этот проклятый зимний день 1971 года дома, и не случилось бы того, что случилось. А тут, как назло, опаздывал на репетицию, и в двух шагах от театра его сбила машина. В результате этого инцидента Рувим Левин скончался. Ему едва исполнилось 47 лет. Была ли эта авария подстроена КГБ или стала нелепой случайностью – неизвестно, но какое трагическое сходство судьбы великого Мастера и его достойного ученика. Какое трагическое недоразумение – он умер у порога, рукой подать, той самой земли, которая грезилась ему всю жизнь.

Его хоронили на старом еврейском кладбище. Речей не заготавливали. Говорили все, кто мог и хотел. Без надрыва и воскурений. Говорила сама боль. Прозвучали «Кадиш» и «Эл мойл рахамим». Было уже очень поздно, но никто не уходил. В скорбном безмолвии стояли люди у свежей могилы. Стояли его соратники и друзья, стоял весь еврейский Кишинев, которому он подарил самые светлые годы своей творческой жизни. Стояли, будто окаменев, Анна и Ружена, жена и дочь.

А по небу яростно гоняли облака. Существует поверье, что огибая планету, они принимают контуры стран, над которыми пролетают. Была оттепель, одна из многих мягкой молдавской зимы, дули бризы южных широт, и Святая земля в форме этих облаков посылала Рувиму свое горькое последнее «прощай».

Время неумолимо. В разные годы ушли из жизни многие из старшего поколения актеров. Среди них – старейшина еврейского театрального цеха Абрам Беркович, Сюзана Гоханская, Шималэ Лейбович, Лейзер Нудельман, Рахмил Фельдман, Семен Шварцман. Завершили свои дни в Израиле поэт и драматург Мотл Сакциер, художник Авербух-Яш, хормейстер и дирижер Зигфрид Штернель. Там же похоронен один из основателей театра Давид Шварцман. Да будет благословенна память о них!

Ушел и их театр. Ушел навсегда. Таинство театра кроется в том, что он, как человек, сиюминутен и смертен и, как человек, он жив, пока жива память о нем.

Кишиневский Еврейский театр, чья труппа на девяносто процентов состояла из ребят и девчонок без специального образования, создавал спектакли высокого художественного уровня, которыми и сегодня может гордиться еврейская сцена. Но не только этим исчерпывается его значение.

Каждый поставленный и сыгранный спектакль был больше, чем просто спектаклем. Он становился явлением, дерзким вызовом системе государственного антисемитизма, головной болью партийных и ГБшных чинов, и потому каждый член коллектива становился еще и борцом. Но и это не все.

Древняя притча повествует о человеке, у которого было сто овец, и одна из них заблудилась в горах. И вот он оставляет девяносто девять овец и идет в горы искать одну, заблудшую, и, найдя ее, – говорится в притче, – радуется о ней более чем о тех девяноста девяти. Но этот театр спас не одну, а тысячи заблудших еврейских душ, более всего на свете стыдящихся своего «нечистого» происхождения, чувствовавших себя виноватыми сами не зная в чем, лихорадочно менявшими имя, фамилию, кожу… Не обходилось и без курьезов. Так, нередко еврейские юноши, вступая в смешанные браки, принимали «благозвучную» фамилию жены, а если случались разводы, не возвращались к своей «девичьей» ни за какие коврижки, так и оставались Ивановыми, Петровыми, Сидоровыми…

Этот театр ворвался в жизнь евреев Молдавии как весенний живительный ветер, которым они без опаски дышали полной грудью. Он принес отчаявшимся надежду, больным – утешение, сбившимся с пути – верный ориентир, он принес с собой частицу солнца.

В нашей бездонной летописи этот театр – всего лишь эпизод, с первого взгляда, может, не очень заметный, но было бы несправедливо предать его забвению. У края рва, под дулами немецких автоматов, за минуту до расстрела замечательный ученый-историк, престарелый Шимон Дубнов успел огласить свое завещание людям: «Не забывайте! Записывайте!».

Пусть это повествование станет данью глубокого уважения к непреходящей памяти Кишиневского Еврейского театра середины шестидесятых – начала семидесятых годов, любви и признательности тем, кто его создавал, кто в совсем непростых условиях вдохновенным искусством утверждал красоту и величие национального чувства своего народа.

***

АЛЕКСАНДР ЛЕЙДЕРМАН. Родом из Молдовы. Образование высшее гуманитарное. Заведовал литчастью Молдавского театра оперы и балета, работал в cиcтеме Молдавского Госкино. В архиве статьи, театральные и кино рецензии, рассказы, повести, киносценарий, балетные либретто. Писал для печати и «в стол». Двойная жизнь завершилась (по наводке одного из друзей) задушевными беседами с «искусствоведами в штатском», после чего освоил новую профессию – страхового агента. Больше всего ностальгирует именно по ней. В Америке 20 лет.

Источник