Д О В И Д  К Н У Т  

 (Фиксман)

1900 — 1955

 Поэт.

Кишинёв широк и богат, славится старым и новым базарами, «толчком» и делится на две части: аристократический «верхний город» и азиатский, причудливый, «нижний», громоздящийся вокруг казарм Инзовской горки, где жил когда-то Саша Пушкин, чья чумазая голова венчает ныне в саду невысокую гранитную колонку с двустишьем:

Здесь, лирой северной пустыню оглашая

Скитался я…

Город горделиво подчёркивает контраст между этими стихами о недавней бессарабской пустыне и сегодняшней роскошью и цивилизацией: отчаянным военным оркестром, оранжевым киоском с разноцветными прохладительными напитками, столичным видом ослепительно-белых столиков открытого павильона, где нарядные люди изящно пьют ситро и кушают мороженное.

По улицам снуёт разномастный и разноплеменный люд, но главные уличные роли распределены между евреями.

Толстопузый, широкозадый, жирный губернский город…

Солидные каменные дома, из которых каждый имеет свой цвет, свою форму, свою индивидуальную физиономию: погребально – мрачная тюрьма, водокачка и – венец кишинёвского урбанизма! – пятиэтажный дом Барбалата, что на Александровской, навеки ранивший воображение кишинёвцев, рассказывающих, что на этакой пятиэтажной высоте дом чувствителен к земному вращению и поэтому мебель переползает за ночь, на верхних этажах, из одного угла в другой.

Кнут, Довид. О,Франческа! (Кишинёвский рассказ)// Кнут, Довид. Собрание сочинений в 2-х т. – Т. 2. – Иерусалим: Б.и., 1998. – С. 44 – 48.

КИШИНЁВСКИЕ ПОХОРОНЫ

Я помню тусклый кишиневский вечер:

Мы огибали Инзовскую горку,

Где жил когда-то Пушкин. Жалкий холм,

Где жил курчавый низенький чиновник –

Прославленный кутила и повеса –

С горячими арапскими глазами

На некрасивом и живом лице.

За пыльной, хмурой, мертвой Азиатской,

Вдоль жестких стен Родильного Приюта,

Несли на палках мертвого еврея.

Под траурным несвежим покрывалом

Костлявые виднелись очертанья

Обглоданного жизнью человека.

Обглоданного, видимо, настолько,

Что после нечем было поживиться

Худым червям еврейского кладбища.

За стариками, несшими носилки,

Шла кучка мане-кацовских евреев,

Зеленовато-желтых и глазастых.

От их заплесневелых лапсердаков

Шел сложный запах святости и рока,

Еврейский запах — нищеты и пота,

Селедки, моли, жареного лука,

Священных книг, пеленок, синагоги.

Большая скорбь им веселила сердце

И шли они неслышною походкой,

Покорной, легкой, мерной и неспешной,

Как будто шли они за трупом годы,

Как будто нет их шествию начала,

Как бу дто нет ему конца… Походкой

Сионских — кишиневских — — мудрецов

Пред ними — за печальным черным грузом

Шла женщина, и в пыльном полумраке,

Невидно было нам ее лицо.

Но как прекрасен был высокий голос!

Под стук шагов, под слабое шуршанье

Опавших листьев, мусора, под кашель

Лилась еще неслыханная песнь.

В ней были слезы сладкого смиренья,

И преданность предвечной воле Божьей

В ней был восторг покорности и страха …

О, как прекрасен был высокий голос!

Не о худом еврее, на носилках

Подпрыгивавшем, пел он — обо мне

О нас, о всех, о суете, о прахе,

О старости, о горести, о страхе,

О жалости, тщете, недоуменьи,

О глазках умирающих детей…

Еврейка шла, почти не спотыкаясь.

И каждый раз, когда жестокий камень

Подбрасывал на палках труп, она

Бросалась с криком на него —  и голос

Вдруг ширился, крепчал, звучал металлом

Торжественно гудел угрозой Богу

И веселел от яростных проклятий

И женщина грозила кулаками

Тому, Кто плыл в зеленоватом небе

Над пыльными деревьями, над трупом,

Над крышею Родильного Приюта,

Над жесткою, корявого землей.

Но Вот — пугалась женщина себя

И била в грудь себя, и леденела,

И каялась надрывно и протяжно,

Испуганно хвалила Божью волю,

Кричала исступленно о прощеньи,

О вере, о смирении, о вере,

Шарахалась и ежилась к земле

Под тяжестью невыносимых глаз,

Глядевших с неба скорбно и сурово.

Что было? Вечер, тишь, забор, звезда,

Большая пыль… Мои стихи в «Курьере»,

Доверчивая гимназистка Оля,

Простой обряд еврейских похорон

И женщина из Книги Бытия.

Но никогда не передам словами

Того, что реяло над Азиатской,

Над фонарями городских окраин,

Над смехом, затаенным в подворотнях,

Над удалью неведомой гитары,

Бог знает где рокочущей, над лаем

Тоскующих рышкановских собак.

…Особенный, еврейско-русский воздух…

Блажен, кто им когда-либо дышал.

Кнут Довид. Я помню тусклый кишинёвский вечер… // Собрание Сочинений в двух томах. – Т. 1. – Иерусалим: Б.и., 1997. – С. 159 – 161.