илья журбинский прикрепленные посты

Илья Журбинский

05.11.2021 Chisinaul evreiesc * Еврейский Кишинев  2 комментария

Илья Журбинский

Илья Журбинский — поэт, прозаик. Родился в Молдавии. Окончил Кишинёвский сельскохозяйственный институт. С 1992 г. живёт в США.

А ВЫ ЗНАЕТЕ, КАК ВАРИТЬ СЛИВОВОЕ ПОВИДЛО?

— Давай полетим в Кишинёв, — говорит мне жена время от времени.

Она там родилась и прожила 23 года, а я, хоть и перебрался туда только двухлетним, прожил значительно дольше из-за разницы в нашем с женой возрасте.

Кишинёв — это город моего детства, юности, молодости, любви, ревности, радости — перечислять можно долго, проще сказать — первой половины моей жизни, которая разделена на два пока ещё не равных периода: жизнь в Кишинёве и после Кишинёва. И первый период всё отдаляется, а второй становится всё длиннее.

Когда меня спрашивают здесь, в Америке, откуда родом, я отвечаю: из бывшего Советского Союза, потому что название Кишинёв им вряд ли о чём-то скажет.

— Давай не полетим, — отвечаю я жене. — Ты же знаешь, в одну реку…

В Кишинёве папина могила. А ещё место, где закопаны останки моей бабушки, погибшей в гетто. Неизвестно где это место.

После войны на территории еврейского кладбища разбили парк имени Куйбышева. Так что останки моей бабушки скорее всего покоятся под каким-то парком, или зданием, или улицей.

В Кишинёве, на Телецентре, в 9-ом Охотском переулке, стоит дом, где я провёл детство и юность, откуда уходил и куда возвращался беспокойной молодостью. И другой, пятиэтажный, на Скулянке, на улице Пригородной, где я прожил последние три с половиной года в однокомнатной квартире. Дома́ всё ещё стоят, и даже номера на них всё те же, а вот улицы переименованы и теперь называются Вынэторилор и Друмул Кручий. Звучит красиво, но уже не родное.

Теперь я живу в другой стране, в собственном доме, где количество комнат в два раза превышает количество обитателей, но разве можно сравнить это с радостью получения первого приватного жилья, пускай и крохотного, в уже не самом юном 34-хлетнем возрасте?

В Кишинёве живут мои друзья. С Серёгой я дружу со второго класса. Раньше выражение «дружим сто лет» было красивой метафорой, а теперь всё более обретает цифровую достоверность. У Серёги уже трое внуков, но не называть же его Сергей Петрович.

Конечно, с друзьями хочется повидаться. Но мы и так периодически видимся, когда они приезжают в Штаты. Или в Канаду. До Монреаля шесть часов быстрой езды, до Торонто — восемь.

В Кишинёве живут мои одноклассники. Большинство из них я не видел чуть ли не полвека. Когда человека долго не видишь, есть риск того, что он сильно изменился. Особенно внешне. Вдруг какая-то бабушка воскликнет: — Илюша, ты меня не узнаёшь? Мы же сидели за одной партой.

То есть хочется, конечно, с одноклассниками встретиться, но, по-моему, более естественно переписываться с ними на Одноклассниках точка ру. Там они на фотографиях, хотя на школьников уже и не похожи, но вполне молоды. Да и у меня фотография двенадцатилетней давности там висит. Сейчас я выгляжу лет на тридцать старше.

— Давай полетим в Кишинёв, — говорит жена. — Это же наш город.

Конечно, наш. Там мы познакомились и полюбили друг друга навсегда.

«Так не бывает!» — наверняка возразит мне привередливый читатель, — «Всякое навсегда имеет свой предел».

Не буду спорить. С вами не бывало. А вот с нами произошло.

— И что? — спрашиваю я жену. — Будем бродить по нашим улочкам? Мы всё те же, а улочки уже не те, и называются уже по-другому, и люди по ним ходят другие, и мы для них уже иностранцы — и для людей, и для улочек.

Помнишь, как мы целовались на улице и от кондитерской фабрики шёл чудесный запах конфет, который только усиливался в поцелуе? И что, остановиться там и убить новым поцелуем память о том шоколадном?

— Ну, почему убить? — возражает жена. — Это будет другой поцелуй, и они будут бесконфликтно жить независимо друг от друга.

Наверное, она права. Но дело ведь не только в поцелуях.

— Давай полетим в Кишинёв, — опять говорит жена. — Когда ты последний раз катался на троллейбусе?

Действительно, на троллейбусе последний раз я ездил в Кишинёве. В Америке этих рогатых зверей почему-то не привечают.

Когда я был маленьким, в городе было четыре троллейбусных маршрута, а когда уезжал — уже около тридцати. Первые четыре я до сих пор хорошо помню. Может быть потому, что в детстве мы на всё смотрим широко раскрытыми глазами.

Мой отец работал журналистом на радио, в пятнадцати минутах ходьбы от дома. А мама — на другом конце города, на заводе холодильников. Она переводила патенты с английского и немецкого. Мама знала восемь языков и подхватывала их легко и свободно. В эвакуации в Киргизии, она быстро выучилась киргизскому, а приехав после войны в Молдавию, уже через полгода свободно говорила по-молдавски.

До работы маме ехать было около часу. Она садилась в троллейбус и открывала «Советиш Геймланд», единственный еврейский журнал, выпускавшийся в Советском Союзе, который она выписывала из года в год. Пассажиры таращились на диковинные буквы, и однажды один из них поинтересовался, китайский ли это язык или корейский. Услышав, что еврейский, он с удивлением воскликнул: — А разве это можно?

Еврейский язык не был чужим для Кишинёва. В начале 20-го века евреи составляли большинство населения города. А в 70-десятые — 80-десятые в городе проживали порядка 40 тысяч евреев.

Старые (как мне тогда казалось) евреи облюбовали скамейки в скверике напротив гостиницы Молдова. Разговаривали на идише, обсуждали последние новости, играли в шахматы, покачивая орденскими планками.

Теперь гостиницы уже нет. В её здании разместился банк. И старых евреев тоже нет. Умерли или разлетелись по миру. А на месте скверика ныне молдавский вариант московского Арбата.

— Давай не полетим, — отвечаю я жене. — Ты же помнишь, в прошлый раз Кишинёв был уже не тем. А с тех пор прошло больше двадцати лет. Теперь он нас не узнает вообще.

Мы уже прилетали туда. В 1999-ом. Эта неделя слилась в один очень долгий день бесконечных встреч, застолий, гуляний и выполнения поручений наших американских друзей, знакомых, знакомых друзей и т.д., и т.п.

— Здравствуйте! Дора Вайнштейн из Нью-Йорка просила вам это передать. Нет, спасибо, мы очень спешим. Ну, разве что, на минутку.

И мы заходили на минутку, чтобы не обидеть хозяев, которых видели первый раз в жизни, а там уже с утра нас ждал накрытый стол. И уйти быстро было абсолютно неприлично и невозможно. И, передав подарки, мы уходили с подарками, для передавших подарки.

Я не помню, спали ли мы вообще в эту неделю, потому что время для общения с друзьями стремительно сокращалось и тратить его на сон было просто неразумно.

Что-то, видимо, выдавало в нас людей, уже в городе не живущих. Может быть, то, что мы вместо того, чтобы фотографироваться, делали снимки домов, архитектурной ценности явно не представлявших. Однажды, когда очередным объектом стал дом, в котором когда-то жили наши друзья, из окна проезжавшей машины высунулся какой-то мужчина и крикнул: «Ребята! Не уезжайте все!» Мы помахали ему руками.

— Нет, давай полетим, — не соглашается со мной жена. — Ты помнишь запах жареных перцев? Его можно услышать только в Кишинёве.

Да, действительно, сколько перцы не жарь на гриле во дворе, но это не более, чем запах еды. А вот в Кишинёве в конце лета это было совсем по-другому. Там вкусно пахли старенькие дворики, мимо которых мы проходили. Запах жареных перцев мешался с ароматом роз, дымом сигарет Флуераш и с удивительной юношеской уверенностью в то, «что всё ещё будет». Это был запах родного города.

— Зато сейчас там никто не варит сливовое повидло. Они просто уже не помнят, как это делать, — аргументирую я, в поисках весомого предлога для отказа.

— Ну так расскажи им, — подстрекает меня жена.

О, это сливовое повидло! Для его приготовления нужно было несколько кирпичей, на которые ставился медный таз. Под ним разводился огонь. В таз засыпались сливы без косточек, и под неторопливые светские разговоры и помешивание длинной деревянной палкой происходил таинственный процесс приготовления сливового повидла, которое потом загружалось в трёхлитровые банки — для зимы.

Светские беседы в дошкольном возрасте меня интересовали не слишком, но я помню, что женщины обращались друг к другу с приставкой «мадам». Мадам Роза, мадам Соня. Это добавляло повидлу особый шарм.

Однажды мамина сестра, тётя Валя, угостив меня свежесваренным повидлом, спросила, нравится ли оно мне.

— Хорошее, — ответил я, — но у нас лучше.

Все засмеялись, и мне стало очень обидно.

— Ты что забыл? Мы же с тётей Валей вместе варили, — сказала мама. И я, чтобы скрыть досаду и смущение, начал истошно хохотать.

— А ещё ты, наконец-то, должен показать мне этот стадион, где ты во время футбольного матча получил травму головы, — продолжает подстрекать меня жена.

Травма была пустяшная, и получил я её в День Победы 9 мая 1974 года. Нистру принимал чемпиона страны киевское Динамо и Рудик Атамалян забил победный гол. Мы победили 1:0. Я принимал участие в этой игре, причём весьма активное, сидя на трибуне Республиканского стадиона. Празднуя невозможный гол, болельщик, сидящий рядом выше, от восторга и нереальности происходящего стукнул меня по голове зонтиком. Боже мой! Да любой болельщик на стадионе охотно принял бы такой удар в обмен на победный гол.

Футбол занимал заметное место в моей жизни, и я с детства не пропускал почти ни одной игры кишинёвской команды, которая время от времени меняла своё название. Помню, где-то в третьем или четвёртом классе в день матча папа уехал в командировку в какой-то колхоз, а я всё смотрел на часы и надеялся, что он успеет вернуться до начала матча, и мы вместе поедем на стадион. Он вернулся часов в пять, очень усталый, а игра была в семь. И я всё уговаривал его поехать, и, когда понял, что он не поедет, горько проплакал весь вечер.

Республиканский стадион был очень уютным и находился в центре города. Говорят, что футбольное поле было одним из лучших в Союзе. Но Союза давно уже нет. И стадион этот давно разрушен.

— Нет смысла ехать, — отвечаю я жене. — Стадиона уже нет, да и команды Нистру уже нет. От всех тех событий осталась только моя недобитая голова. Ты можешь её лицезреть, не покидая дома.

— Ты стал слишком рациональным, — вздыхает она. — Ты даже с твоим близким другом Мишей, живущем в часе езды, уже не виделся два года.

Неужели два года? Бежит время… Как-то так получается, что каждый из нас живёт в своём ритме и наши параллельные никак не могут пересечься. Почти каждый день Миша звонит мне в удобное для него время, или я звоню ему, и мы ведём долгие телефонные разговоры. А выпить можно и по Скайпу.

Жизнь, действительно, всё больше превращается в виртуальную реальность, когда для общения достаточно интернета и телефона, и личное присутствие не обязательно.

Переписываюсь в Ватсапе с сестрой, живущей в Израиле, смотрю видео и фото, которые она присылает — и не чувствую расстояния.

А для разговора с давно умершими родителями и телефон с интернетом не нужны.

— Давай полетим в Кишинёв, — опять говорит жена.

Июнь 2020

(Публикация в журнал-газете «Мастерская»).

1
Теги: , ,

Стихотворение воскресенья

31.01.2021 Блог  Нет комментариев

ИЛЬЯ ЖУРБИНСКИЙ

Апофеоз и инфернальность,

А между ними в тесноте

Ты, жизнь моя, моя реальность,

Где я не тот и все не те.

Своим ли занимаюсь делом?

Свои ль слова на языке?

Я слово заменил пробелом,

Теперь оно, как кот в мешке.

Я заменил средой субботу —

Исчез бесследно день седьмой.

Еще не делаю работу,

Уже не праздную душой.

Я заменил на шило мыло —

Сменял веревку на айпэд,

И все, что не было, то было,

А все что было, того нет.

Апофеоз и инфернальность.

Потуже затяни ремни.

Не гениальность, но банальность.

И дни, простуженные дни.

1
Теги: , , , ,

Печатная машинка

29.09.2020 Блог  Нет комментариев

Нашла сегодня на просторах интернета очень симпатичный рассказ нашего земляка Ильи Журбинского. Немного не «формат» страницы «Еврейский Кишинёв», поэтому публикую его здесь. Читайте и наслаждайтесь!

ПЕЧАТНАЯ МАШИНКА

«Ты пустишь нас по миру, — кричал папа. — Мы будем голодать! Ты не знаешь, что это такое, а я знаю слишком хорошо!».

Я сломал печатную машинку, на которой папа все время печатал, когда вечером приходил с работы. Повел каретку не в ту сторону, из машинки высыпались какие-то маленькие металлические шарики, и она перестала работать.

Я научился читать в пять лет. А писать — лишь в шесть с половиной. Но печатать я научился в пять. У нас была немецкая печатная машинка с русскими буквами на круглых клавишах.

Машинка была старенькая, рычажки с буквами иногда не отскакивали сами, а застревали в ленте, и их приходилось осторожно опускать вниз рукой, а буква ё почему-то печаталась выше остальных.

В машинку заправлялась бумага, а если нужна была еще и копия, то между листами можно было вставить копирку, обычно черную. Но если вам очень повезло, то она могла быть синей, зеленой или даже красной, и вам доставались цветные копии. Копирку мне разрешалось брать только старую, которую папа уже использовать не мог, и для того, чтобы на второй странице хоть что-то было видно, надо было сильно дубасить по клавишам. Но дубасить папа не разрешал, оттого что от этого рвалась лента. Но даже если нажимать не так сильно, лента все равно потихоньку рвалась, а ее частички застревали в металлических буквах и пачкали бумагу.

Буквы нужно было чистить, и папа поручал это мне. Особенно мне нравилась большая буква Ж, потому что в ней было много изгибов. Чистить нужно было тонкой иглой, но мама не разрешала брать швейные иголки, так как от этой чистки они пачкались, а давала мне разогнутую скрепку. Скрепка была слишком толстой и буквы чистились плохо. Поэтому я утягивал у старшей сестры Полины комсомольский значок и чистил буквы его иголочкой. Но и здесь все было не так просто. От того, что я отгибал иголку слишком часто, она в конце концов отломалась. Сестра никак не хотела верить в то, что иголка поломалась сама и что значок я вообще не трогал.

Эту машинку папа привез из Германии после войны. Другие привозили ковры, аккордеоны, фотоаппараты, а он привез пишущую машинку, которую нещадно эксплуатировал, печатая свои статьи для газет и журналов и публикуя их под различными псевдонимами. Нас было трое детей, мама не работала, дом требовал расходов на уголь, дрова, газ, водопровод и все остальное, и папа как-то справлялся со всем этим, хотя нам, детям, и не приходило в голову, что это не так просто.

Папа очень сердился за поломанную машинку, и это было очень плохо. Ведь скоро 7‑е ноября и папа может не взять меня на дежурство. Папа работал на радио, или, как было написано у него на удостоверении, в Комитете по радиовещанию и телевидению. 1 мая и 7 ноября он выходил на дежурство, чтобы враги не захватили этот самый радиокомитет, пока советские люди празднуют, и обычно он брал меня с собой.

До работы идти было всего минут десять, но можно было не спеша поговорить о чем-то важном, например, о футболе. На проходной папа показывал свою красную книжечку усатому старшине, и тот пропускал нас обоих. В папином кабинете было четыре стола и на каждом стояла пишущая машинка, да не простая, а электрическая. Она печатала удивительно быстро и громко. Папа обычно строчил очередной материал, и рядом что-то строчил и я. Ну, если честно, то я не строчил, а медленно нажимал на клавиши, стараясь сильно не стучать, чтобы не пробить ленту.

И еще, у него на работе был бесплатный телефон, и по нему можно было куда-то позвонить. У нас дома телефона не было и у моих приятелей тоже, так что звонить вообще-то было некуда, но можно было позвонить по номеру 100 в «точное время» или 1-2-3 в «прогноз погоды». У папы в кабинете на стенке висели большие круглые электрические часы, большая стрелка которых каждую минуту прыгала вперед на одно деление. Часы, конечно, были замечательные, но разве можно было им доверять, когда есть «точное время»?

Прогноз погоды мне был вроде бы и ни к чему, потому что я и зимой, и летом носил одну и ту же одежду: синие брюки из «чертовой кожи» и серую рубашку с пятнами от чернил. На случай дождя зонтика или плаща у меня все равно не было, но не узнать на дежурстве прогноз погоды было просто невозможно. Вот идут люди по улице и ничего о погоде не знают, а я позвонил по телефону и знаю, что переменная облачность, температура от 15 до 17 градусов и ветер северный, умеренный до сильного.

Один раз, когда мы были на дежурстве, папа на время ушел. И тут пришла какая-то тетя и ужаснулась, что ребенок один. Ей нужно было куда-то идти, и она повела меня в комнату, где на подставке стоял большой микрофон, и она, нажав какую-то кнопку, громким голосом объявила на всю Молдавию: «А сейчас по заявке доярки колхоза «Память Ильичу» Марии Сырбу прозвучит Триумфальный марш из оперы Джузеппе Верди «Аида»».

Потом она выключила микрофон, подмигнула мне, и только мы из комнаты вышли, так сразу встретили какого-то дядю, который долго ругал ее за то, что она взяла ребенка в студию, ведь ребенок мог чихнуть или заплакать на всю республику. А я знал, что не мог, что скорее бы умер, чем заплакал или чихнул, но разве этому дяде объяснишь.

А еще у папы на работе был телевизор. По нему можно было смотреть военный парад с настоящими танками и ракетами и демонстрацию, где люди шли с плакатами и шариками. Когда людей показывали близко, они начинали улыбаться и махать руками. Я им тоже улыбался и махал, но они меня, конечно, не видели.

Но самое интересное у папы на работе — это был магнитофон. Если папа был не очень занят, он мог его включить, катушки начинали крутиться, и папа разрешал мне что-то сказать в микрофон, а потом пленку можно было перемотать и прослушать. Получалось забавно: я сидел с закрытым ртом, а мой голос сам по себе что-то говорил.

Нет, не пойти с папой на дежурство было просто невозможно и что-то надо было придумать, чтобы папа меня простил.

Я долго думал и решил, что нужно стать хорошим и послушным. Хотя бы на время.

После ужина я спросил:

— Мама, почему ты мне сегодня не дала рыбьего жира?

Мама очень удивилась. Рыбий жир я ненавидел всей душой. Я был твердо уверен, что хуже рыбьего жира в мире нет ничего. Даже горький хлористый кальций, который приходилось принимать, когда все тело начинало чесаться от укуса паука или от какой-нибудь гусеницы, был лучше. Запьешь его кружкой воды, съешь ложку сахара — и вроде как бы уже не так горько. Но рыбий жир! Маслянистый, противный, чей вкус ни водой, ни сахаром не перебьешь. Брр!

— Илюша, ты хочешь рыбий жир? — так маму я еще, наверное, никогда не удивлял.

— Да, мама, я хочу вырасти большим и крепким, а для этого нужно пить рыбий жир.

Мои сестры недоверчиво переглянулись. Им тоже давали рыбий жир, но они всегда что-то придумывали и увиливали. Папа опустил газету и внимательно посмотрел на меня.

— И, если можно, я бы хотел две ложки, а не одну, — потупив глаза, добавил я.

Следующий день был выходным и в школу идти не надо было. После обеда я спросил:

— Мама, можно я сейчас посплю?

Мама опять очень удивилась, потому что заставить меня спать после обеда было совершенно невозможно.

— Мама, я хочу вырасти большим и крепким, а для этого нужно спать днем.

Я зажмурил глаза и стал считать. Досчитал до ста и посмотрел на часы. Большая стрелка оставалась почти на том же месте, где она была до того, как я лег. Я постарался считать медленнее, но стрелка не спешила перемещаться. «Надо продержаться хотя бы полчаса», — подумал я и неожиданно заснул.

Я проснулся от разговора родителей в соседней комнате. Мама говорила папе: «Илюша ужасно переживает, что поломал печатную машинку. Ты уж, пожалуйста, прости его».

«Ура! — подумал я. — Завтра рыбий жир можно не пить!»

Об авторе:

ИЛЬЯ ЖУРБИНСКИЙ — поэт, прозаик. Родился в Молдавии. Окончил Кишинёвский сельскохозяйственный институт. С 1992 г. живёт в США (штат Нью-Джерси), работает консультантом по программному обеспечению информационных технологий.  В 1992 стал лауреатом международного конкурса поэзии, проводившегося Международным Пушкинским Обществом (Нью-Йорк, США). В 1994 году был избран председателем пятого Международного Пушкинского конкурса поэзии, где его предшественниками были Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко и Александр Межиров. Стихи печатались в газете «Новое русское слово», в альманахах Нью-Йоркского клуба поэтов, в журнале Международного Пушкинского Общества «Арзамас», в газете «Вечерний Кишинёв» и в альманахе клуба поэтов Молдавии. В 1987 году в Кишинёве была издана тиражом 100000 экземпляров книга «По грибы».

2
Теги: , ,