адела розенштрах прикрепленные посты
Адела Розенштрах
04.12.2019 Chisinaul evreiesc * Еврейский Кишинев, RU
Еврейские мастера культуры, науки, политики о Кишинёве. Источники: фонды еврейской библиотеки им. И. Мангера, интернет.
*********************************************************************************************************************************************
АДЕЛА РОЗЕНШТРАХ
др. филологии
КИШИНЁВСКИЙ ВАЛЬС
По улице Кузнечной бродили мы с тобой,
А трели птиц беспечных – над нашей головой.
Как лето быстротечно: на радость детворы
На улице Кузнечной жгут из листвы костры…
Наверно, каждый встречный запомнил нас с тобой:
Маршрутом бесконечным мы шли к тебе домой.
На улице Кузнечной мы вновь с тобой вдвоем,
Зовет нас Светом Вечным давно снесенный Дом…
Мелькает… и струится, пылинками клубится,
Грустит, и веселится, и золотится свет.
Молдавская столица, которой равных нет!
Осень ранняя в Молдове, Осень ранняя в Молдове,
Будто дойна, как легенда, словно дар в судьбе –
Этот Вальс о Кишиневе я дарю тебе!
ВНУЧКА ДОКТОРА ФРАДИСА
«МЕМУАРЫ»
Фрагмент
Внучкой доктора Фрадиса — прежде всего — а потом уже дочкой своих родителей я привыкла считать себя с раннего детства. Этот статус не просто устраивал меня, но, признаюсь честно, вселял в сердце веселье и гордость. Знакомясь с кем-то из взрослых, я, называя свое имя и фамилию, неизменно добавляла — «внучка доктора Фрадиса».
Это был вроде титула: «княжна Тараканова» или «принцесса Клевская». Кроме того, такое самоощущение помогало мне правдиво отвечать на совершенно идиотский, но чрезвычайно любимый многими дядями и тетями вопрос: «А кого ты больше любишь, девочка, маму или папу?»
«Дедушку!»- отвечала я без малейшего сомнения, слегка ошарашивая неожиданным ответом чрезмерно любознательных представителей старшего поколения. Греться в лучах дедушкиной славы было легко и приятно. Лишь одно упоминание о докторе Фрадисе рождало на лицах незнакомых людей улыбку, вызывало у них радостное волнение и пламенное желание рассказать о нем его внучке, а порой помогало выходить с достоинством из щекотливых ситуаций.
Подтверждением могут служить некоторые эпизоды моего светлого отрочества и ранней юности. Один из них связан с посещением синагоги.
В Кишиневе до войны было множество синагог: помимо главной, сгоревшей из-за большого пожара, существовали и цеховые синагоги ремесленников: кожевников, виноторговцев, скотопромышленников. Одной из самых красивых считалась синагога стекольщиков. Но в то время, о котором идет речь, от всего былого великолепия оставалась лишь одна, не слишком большая синагога, расположенная в маленьком переулке недалеко от нашего дома, куда примерно за полтора месяца до Песаха евреи нашего города начинали относить муку для выпечки мацы. Для выполнения столь важной миссии семья выбрала меня. С громадным пакетом белой муки в руках и заслуженным чувством гордости за порученное дело явилась я в синагогу и стала ждать своей очереди.
И тут /впоследствии это будет неоднократно повторяться!/ мой вздернутый нос на круглом щекастом лице сослужил мне дурную службу… Какой-то бедно, но чисто одетый седобородый худенький старичок обратился к сидевшей с ним рядом пышной брюнетке средних лет, ярко выраженного иудейского типа внешности, наряженной в темно-вишневый вязаный жакет, и вежливо спросил: «Мадам Голковский, Вы не знаете случайно, что здесь делает эта шиксалэ?»
«Какая шиксалэ? Вот та? В клетчатом платочке? Наверное, хозяева евреи послали!» — живо откликнулась мадам Голковский.
Беседа шла явно обо мне. Я не улавливала всех деталей, так как разговаривали они на идиш, но главное поняла правильно и мгновенно отреагировала:
«Я не шикса… Я, как все тут, муку для мацы… Сами вы — шиксы! А я — внучка доктора Фрадиса!»
Это была неслыханная грубость, но почему-то реакция оказалась совершенно противоположной тому, чего я ожидала. Маленький старичок заметно смутился, а мадам Голковский неожиданно проворно подбежала ко мне и, обнимая, крикнула:
«Будьте же людьми, пропустите ее без очереди, ребенок уже замучился ждать».
И очередь не возражала. Ведь речь шла о внучке доктора Фрадиса, который лечил мужчин, женщин, детей, старух, младенцев и стариков и у доброй половины из них не брал ни копейки за лечение.
Из моральных соображений он никогда не брал денег у медиков любого ранга, соседей, знакомых наших знакомых, солдат, у всех тех, кто жаловался на бедность, а также, разумеется, у родственников, друзей и приятелей.
Дело в том, что дедушка, проводивший ежедневно помногу часов в Республиканской больнице, где постоянно «вел» самых тяжелых пациентов отделения, возвращаясь домой, отнюдь не заканчивал свой рабочий день. Завершив туалет и на редкость легкий ранний ужин в течение получаса, он начинал прием больных, лечившихся у него частным образом. Последний больной покидал его кабинет около одиннадцати, когда за окном царила темнота, победить которую не могли редкие на нашей улице фонари. А в кабинете свет горел до полуночи: дедушка читал и конспектировал статьи о проблемах дерматологии и венерологии из российских, немецких и французских медицинских журналов /когда его не стало, толстые стопки конспектов, а также подшивки журналов вместе с дедушкиной прекрасной профессиональной библиотекой я передала Молдавскому Медицинскому Обществу/.
Зная расписание доктора Фрадиса не хуже его домашних, больные приходили заранее и дожидались начала приема, сидя на соединенных между собой деревянных стульях, в длинном коридоре, откуда дверь вела прямо в кабинет.
Когда бы я не возвращалась из школы, или из библиотеки, или с заседаний литературного объединения старшеклассников, или от репетитора-физика, меня встречали и провожали заинтересованные взгляды пациентов. Я шла сквозь них, чувствуя себя провинившимся солдатом-новобранцем, вызванным перед строем для получения наказания. Неясно, по какой причине, но до конца десятого класса я постоянно ходила с длинной, туго заплетенной косой с коричневой вплетенной в нее атласной лентой, тяжело лежавшей сзади на пальто или свитере, подобно толстой палке сервелата, и с большим портфелем в руке, безжалостно тянувшим меня вниз. И тот вечер, ничем не отличавшийся от других, я вряд ли бы запомнила, если б не громкий, горячий, возмущенный шепот какого-то мужчины за моей спиной:
«Такая молодая, а уже ходит к доктору Фрадису…»
«…И не говорите! Родители, бедные, растят ребенка, растят, а оно вон как выходит… Ищут дочку, а она…» — запричитал в ответ чей-то плаксивый женский голос.
Притвориться, что не слышу, и промолчать было выше моих сил. Я медленно повернулась к сидящим больным и, сдерживаясь изо всех сил, чтоб не закричать на них, /ведь это все-таки взрослые люди!/ я произнесла, что называется «из глубины души»:
«Шулим Кивович Фрадис, доктор Фрадис, который вас лечит, — мой дедушка, понимаете, дедушка! Я здесь живу!»