Илья Журбинский

Илья Журбинский — поэт, прозаик. Родился в Молдавии. Окончил Кишинёвский сельскохозяйственный институт. С 1992 г. живёт в США.

А ВЫ ЗНАЕТЕ, КАК ВАРИТЬ СЛИВОВОЕ ПОВИДЛО?

— Давай полетим в Кишинёв, — говорит мне жена время от времени.

Она там родилась и прожила 23 года, а я, хоть и перебрался туда только двухлетним, прожил значительно дольше из-за разницы в нашем с женой возрасте.

Кишинёв — это город моего детства, юности, молодости, любви, ревности, радости — перечислять можно долго, проще сказать — первой половины моей жизни, которая разделена на два пока ещё не равных периода: жизнь в Кишинёве и после Кишинёва. И первый период всё отдаляется, а второй становится всё длиннее.

Когда меня спрашивают здесь, в Америке, откуда родом, я отвечаю: из бывшего Советского Союза, потому что название Кишинёв им вряд ли о чём-то скажет.

— Давай не полетим, — отвечаю я жене. — Ты же знаешь, в одну реку…

В Кишинёве папина могила. А ещё место, где закопаны останки моей бабушки, погибшей в гетто. Неизвестно где это место.

После войны на территории еврейского кладбища разбили парк имени Куйбышева. Так что останки моей бабушки скорее всего покоятся под каким-то парком, или зданием, или улицей.

В Кишинёве, на Телецентре, в 9-ом Охотском переулке, стоит дом, где я провёл детство и юность, откуда уходил и куда возвращался беспокойной молодостью. И другой, пятиэтажный, на Скулянке, на улице Пригородной, где я прожил последние три с половиной года в однокомнатной квартире. Дома́ всё ещё стоят, и даже номера на них всё те же, а вот улицы переименованы и теперь называются Вынэторилор и Друмул Кручий. Звучит красиво, но уже не родное.

Теперь я живу в другой стране, в собственном доме, где количество комнат в два раза превышает количество обитателей, но разве можно сравнить это с радостью получения первого приватного жилья, пускай и крохотного, в уже не самом юном 34-хлетнем возрасте?

В Кишинёве живут мои друзья. С Серёгой я дружу со второго класса. Раньше выражение «дружим сто лет» было красивой метафорой, а теперь всё более обретает цифровую достоверность. У Серёги уже трое внуков, но не называть же его Сергей Петрович.

Конечно, с друзьями хочется повидаться. Но мы и так периодически видимся, когда они приезжают в Штаты. Или в Канаду. До Монреаля шесть часов быстрой езды, до Торонто — восемь.

В Кишинёве живут мои одноклассники. Большинство из них я не видел чуть ли не полвека. Когда человека долго не видишь, есть риск того, что он сильно изменился. Особенно внешне. Вдруг какая-то бабушка воскликнет: — Илюша, ты меня не узнаёшь? Мы же сидели за одной партой.

То есть хочется, конечно, с одноклассниками встретиться, но, по-моему, более естественно переписываться с ними на Одноклассниках точка ру. Там они на фотографиях, хотя на школьников уже и не похожи, но вполне молоды. Да и у меня фотография двенадцатилетней давности там висит. Сейчас я выгляжу лет на тридцать старше.

— Давай полетим в Кишинёв, — говорит жена. — Это же наш город.

Конечно, наш. Там мы познакомились и полюбили друг друга навсегда.

«Так не бывает!» — наверняка возразит мне привередливый читатель, — «Всякое навсегда имеет свой предел».

Не буду спорить. С вами не бывало. А вот с нами произошло.

— И что? — спрашиваю я жену. — Будем бродить по нашим улочкам? Мы всё те же, а улочки уже не те, и называются уже по-другому, и люди по ним ходят другие, и мы для них уже иностранцы — и для людей, и для улочек.

Помнишь, как мы целовались на улице и от кондитерской фабрики шёл чудесный запах конфет, который только усиливался в поцелуе? И что, остановиться там и убить новым поцелуем память о том шоколадном?

— Ну, почему убить? — возражает жена. — Это будет другой поцелуй, и они будут бесконфликтно жить независимо друг от друга.

Наверное, она права. Но дело ведь не только в поцелуях.

— Давай полетим в Кишинёв, — опять говорит жена. — Когда ты последний раз катался на троллейбусе?

Действительно, на троллейбусе последний раз я ездил в Кишинёве. В Америке этих рогатых зверей почему-то не привечают.

Когда я был маленьким, в городе было четыре троллейбусных маршрута, а когда уезжал — уже около тридцати. Первые четыре я до сих пор хорошо помню. Может быть потому, что в детстве мы на всё смотрим широко раскрытыми глазами.

Мой отец работал журналистом на радио, в пятнадцати минутах ходьбы от дома. А мама — на другом конце города, на заводе холодильников. Она переводила патенты с английского и немецкого. Мама знала восемь языков и подхватывала их легко и свободно. В эвакуации в Киргизии, она быстро выучилась киргизскому, а приехав после войны в Молдавию, уже через полгода свободно говорила по-молдавски.

До работы маме ехать было около часу. Она садилась в троллейбус и открывала «Советиш Геймланд», единственный еврейский журнал, выпускавшийся в Советском Союзе, который она выписывала из года в год. Пассажиры таращились на диковинные буквы, и однажды один из них поинтересовался, китайский ли это язык или корейский. Услышав, что еврейский, он с удивлением воскликнул: — А разве это можно?

Еврейский язык не был чужим для Кишинёва. В начале 20-го века евреи составляли большинство населения города. А в 70-десятые — 80-десятые в городе проживали порядка 40 тысяч евреев.

Старые (как мне тогда казалось) евреи облюбовали скамейки в скверике напротив гостиницы Молдова. Разговаривали на идише, обсуждали последние новости, играли в шахматы, покачивая орденскими планками.

Теперь гостиницы уже нет. В её здании разместился банк. И старых евреев тоже нет. Умерли или разлетелись по миру. А на месте скверика ныне молдавский вариант московского Арбата.

— Давай не полетим, — отвечаю я жене. — Ты же помнишь, в прошлый раз Кишинёв был уже не тем. А с тех пор прошло больше двадцати лет. Теперь он нас не узнает вообще.

Мы уже прилетали туда. В 1999-ом. Эта неделя слилась в один очень долгий день бесконечных встреч, застолий, гуляний и выполнения поручений наших американских друзей, знакомых, знакомых друзей и т.д., и т.п.

— Здравствуйте! Дора Вайнштейн из Нью-Йорка просила вам это передать. Нет, спасибо, мы очень спешим. Ну, разве что, на минутку.

И мы заходили на минутку, чтобы не обидеть хозяев, которых видели первый раз в жизни, а там уже с утра нас ждал накрытый стол. И уйти быстро было абсолютно неприлично и невозможно. И, передав подарки, мы уходили с подарками, для передавших подарки.

Я не помню, спали ли мы вообще в эту неделю, потому что время для общения с друзьями стремительно сокращалось и тратить его на сон было просто неразумно.

Что-то, видимо, выдавало в нас людей, уже в городе не живущих. Может быть, то, что мы вместо того, чтобы фотографироваться, делали снимки домов, архитектурной ценности явно не представлявших. Однажды, когда очередным объектом стал дом, в котором когда-то жили наши друзья, из окна проезжавшей машины высунулся какой-то мужчина и крикнул: «Ребята! Не уезжайте все!» Мы помахали ему руками.

— Нет, давай полетим, — не соглашается со мной жена. — Ты помнишь запах жареных перцев? Его можно услышать только в Кишинёве.

Да, действительно, сколько перцы не жарь на гриле во дворе, но это не более, чем запах еды. А вот в Кишинёве в конце лета это было совсем по-другому. Там вкусно пахли старенькие дворики, мимо которых мы проходили. Запах жареных перцев мешался с ароматом роз, дымом сигарет Флуераш и с удивительной юношеской уверенностью в то, «что всё ещё будет». Это был запах родного города.

— Зато сейчас там никто не варит сливовое повидло. Они просто уже не помнят, как это делать, — аргументирую я, в поисках весомого предлога для отказа.

— Ну так расскажи им, — подстрекает меня жена.

О, это сливовое повидло! Для его приготовления нужно было несколько кирпичей, на которые ставился медный таз. Под ним разводился огонь. В таз засыпались сливы без косточек, и под неторопливые светские разговоры и помешивание длинной деревянной палкой происходил таинственный процесс приготовления сливового повидла, которое потом загружалось в трёхлитровые банки — для зимы.

Светские беседы в дошкольном возрасте меня интересовали не слишком, но я помню, что женщины обращались друг к другу с приставкой «мадам». Мадам Роза, мадам Соня. Это добавляло повидлу особый шарм.

Однажды мамина сестра, тётя Валя, угостив меня свежесваренным повидлом, спросила, нравится ли оно мне.

— Хорошее, — ответил я, — но у нас лучше.

Все засмеялись, и мне стало очень обидно.

— Ты что забыл? Мы же с тётей Валей вместе варили, — сказала мама. И я, чтобы скрыть досаду и смущение, начал истошно хохотать.

— А ещё ты, наконец-то, должен показать мне этот стадион, где ты во время футбольного матча получил травму головы, — продолжает подстрекать меня жена.

Травма была пустяшная, и получил я её в День Победы 9 мая 1974 года. Нистру принимал чемпиона страны киевское Динамо и Рудик Атамалян забил победный гол. Мы победили 1:0. Я принимал участие в этой игре, причём весьма активное, сидя на трибуне Республиканского стадиона. Празднуя невозможный гол, болельщик, сидящий рядом выше, от восторга и нереальности происходящего стукнул меня по голове зонтиком. Боже мой! Да любой болельщик на стадионе охотно принял бы такой удар в обмен на победный гол.

Футбол занимал заметное место в моей жизни, и я с детства не пропускал почти ни одной игры кишинёвской команды, которая время от времени меняла своё название. Помню, где-то в третьем или четвёртом классе в день матча папа уехал в командировку в какой-то колхоз, а я всё смотрел на часы и надеялся, что он успеет вернуться до начала матча, и мы вместе поедем на стадион. Он вернулся часов в пять, очень усталый, а игра была в семь. И я всё уговаривал его поехать, и, когда понял, что он не поедет, горько проплакал весь вечер.

Республиканский стадион был очень уютным и находился в центре города. Говорят, что футбольное поле было одним из лучших в Союзе. Но Союза давно уже нет. И стадион этот давно разрушен.

— Нет смысла ехать, — отвечаю я жене. — Стадиона уже нет, да и команды Нистру уже нет. От всех тех событий осталась только моя недобитая голова. Ты можешь её лицезреть, не покидая дома.

— Ты стал слишком рациональным, — вздыхает она. — Ты даже с твоим близким другом Мишей, живущем в часе езды, уже не виделся два года.

Неужели два года? Бежит время… Как-то так получается, что каждый из нас живёт в своём ритме и наши параллельные никак не могут пересечься. Почти каждый день Миша звонит мне в удобное для него время, или я звоню ему, и мы ведём долгие телефонные разговоры. А выпить можно и по Скайпу.

Жизнь, действительно, всё больше превращается в виртуальную реальность, когда для общения достаточно интернета и телефона, и личное присутствие не обязательно.

Переписываюсь в Ватсапе с сестрой, живущей в Израиле, смотрю видео и фото, которые она присылает — и не чувствую расстояния.

А для разговора с давно умершими родителями и телефон с интернетом не нужны.

— Давай полетим в Кишинёв, — опять говорит жена.

Июнь 2020

(Публикация в журнал-газете «Мастерская»).