De pe bloguri adunate
Alba Iulia
HAȘDEU
Hristo Botev
Infolibrarius
Maramureș
Tudor Arghezi
Библиотечные штучки
БиблиоМАЯК
Библиомания
БИБЛИОПЧЕЛКА
БиблиоМетодист
Биб:)Лаб...
jewish memory
BiblioCity
Журнальный столик
Книжный шкаф
Наши люди
Общины
vizualizări
 |
Категория Chisinaul evreiesc * Еврейский Кишинев
Анатолий Штаркман
26.04.2019 
Chisinaul evreiesc * Еврейский Кишинев, RU 
Анатолий Штаркман
КИШИНЕВСКАЯ ВЕСНА
Дом Катаржи
Желающие переселиться в Бессарабию освобождались, по сравнению с другими губерниями еврейской оседлости, от уплаты пошлин за торговые свидетельства (1830 г.), за натуральный постой (1833 г.), за гильдейские повинности для строящихся домов, лавок, промышленных предприятий (1839 г.). Не только льготы стимулировали увеличение еврейского населения Кишинёва, но и насильственная высылка евреев из различных мест. Высочайший указ 1829 года о переселении евреев из городов Николаева и Севастополя “в Бесарабию на льготных условиях” (появилась улица Караимская); выселение в 1833 г. из Киева и его окрестностей (появились улицы Киевская и Подольская); указ 1843 года о выселении евреев из пятидесятивёрстной пограничной зоны. Указом 1832 года разрешалось переселение в города Бессарабии людей, знающих ремёсла и занимающихся купеческим промыслом, однако в Кишинёве еврея не ожидали Эйденские (райские) сады.
В 1823 году Казённая экспедиция “показала годовой доход Думы Кишинёва в 51870 левов (денежная единица, 100 литров горячего вина стоили 1 лев), из коих 42237 по четырнадцати статьям принадлежали собственно Кишинёву, а 9633 по пяти статьям селению Баюкан. Обратите внимание на термин “собственно Кишинёв”. Сёла, входящие в состав Кишинёва, такие как Вовинцены, Хруска, Мунчешты, Вистерничены, вообще не упоминаются в доходах по той простой причине, что евреи там не проживали, и потому снимать налоги было не с кого.
С 1817 года хозяйственными городскими делами ведал выборный орган Городская дума. В составе первой думы еврейское население представлял Лейба Литманович. В отличие от других сословий города еврейским выборным лицам предписывалось носить немецкое платье и знать или польский, или немецкий, или русский языки. В знак протеста кишинёвские евреи прекратили представлять своих делегатов в Городскую думу.
“Неопрятность города, – писал в воспоминаниях Вигель, – превосходит всякое описание: из больниц, бань, прачечных и т. п. всё вываливается на улицу – всякий сор, лоскутья, мёртвые животные валяются по земле и никогда не убираются; нет фонарей, нет будок, нет застав, не только нет мостовой, но бугры и ямы на улице не сравниваются и нигде почти по бокам не прорыты каналы для стока воды. Но одно из величайших неудобств для пешеходов, это чрезвычайное множество собак, которые днём и ночью тысячами бегают, воем своим оглашают город и нападают на всех прохожих”.
Для “исправления улиц и строительства города” нужны были деньги. Взять их можно было только с еврейского населения города, которое в 1828 году исчислялось 7237 душами. Поэтому отменяются какие-либо требования к еврейским кандидатам и с 1828 по 1840 годы еврейские фамилии не редкость как в Городской думе – один из четырёх, так и в магистрате – два и даже три из четырёх. Евреи Шор, Кога, Голани, Карасик … жертвуют крупные суммы денег на благоустройство.
Ильинский базар не справлялся с быстрым развитием города, и в 1825 году открываются два новых. На старом Ильинском продолжали торговать съестными припасами, на новом по имени Армянском рынке торговали промышленными товарами, скот продавали на третьем базаре, на месте которого сегодня расположен стадион.
Первая прямая улица, расположенная чуть выше Ильинского базара, называлась Золотой. На ней находились богатые магазины еврейских купцов, в том числе несколько семей, очевидно, родственников по фамилии Харламб, возможно, с иврита – горное сердце. Поэтому позже она получила название Харлампиевская, а ещё позже – улица Стефана Великого.
Можно только себе представить, насколько духовные православные и городские власти, далеко недружелюбные к евреям, были заинтересованы в привлечении еврейских капиталов для строительства этой улицы, что самая красивая улица в городе была названа именем еврейского купца.
Чуть выше Харлампиевской закладывается улица Каушанская по имени евреев из Каушан, позднее Николаевская, в советское время – улица Фрунзе, и ещё выше – центральная улица города Московская, она же Александровская в советское время – Ленина.
Врач А. Я. Стороженко, посетивший Кишинёв в начале 19 века, пишет о городе в 1829 году: “Въезжаю в город; еду по узким нечистым улицам и думаю впереди встретить мрачные, но покойные азиатские строения. Тщетная надежда! Между ветхими избушками везде возвышаются порядочные дома”.
Однако в конце двадцатых годов девятнадцатого столетия центр города всё ещё концентрировался в нижней части города рядом с синагогой в районах улиц Азиатской, Фонтанной, Минковской (в советское время соответственно – Свердлова, Колхозная, Крянгэ) из-за близости к религиозным центам и по людской привычке. В начале улицы Фонтанной всё ещё находился самый большой источник пресной воды и возле него, как возле любого общественного источника воды, собирались люди не только по воду, но и чтобы увидеть друг друга, услышать новости, посплетничать.
В тридцатых годах источник уже не мог снабжать увеличивающееся население города, поэтому на средства Городской думы на его месте построили артезианский колодец, подъезды к нему замостили, специальность водовоза, а ими были в основном евреи, продолжала быть распространённой в городе и кормила многих людей. Улица Минская названа тоже по имени еврейского купца, жившего на этой улице и построившего большой каменный дом, в котором выступали приезжие театры.
Кишинёв 1833 года описан в журнале Министерства Внутренних дел. “Прежняя часть города по тесноте строений и неопрятности жителей, по скудности воды, исключая нескольких колодцев, содержащих в себе воду солённую, представляет весьма незавидное место для здоровья. В летние знойные, в осенние пасмурные и туманные дни воздух бывает не чист; нередко в летние дни над лощиной поднимается мела, которая служит располагающей причиной к перемежающимся лихорадкам, жёлтыми и желудочными горячками, поносами и прочее. Но когда правительство избрало его для присутственных мест, тогда по стечению туда чиновников, торговцев и разных ремесленников, строения начали распространяться, город сделался довольно обширным, и, наконец, занял высший отлогий скат горы, где довольно красивые каменные и деревянные дома расположены по широким и прямым улицам. Сия верхняя часть города называется русской магалой или новым городом”.
“Главный элемент населения в Кишинёве, как и у большинства городов Бессарабии, не молдаване, а евреи, – пишет в 1838 году о Кишинёве немецкий путешественник Коль. Последних насчитывается около 15000. Их община в Кишинёве, таким образом, ещё многочисленнее, чем в Одессе. Как везде они занимаются барышничеством, торговлей и говорят по-немецки. Через их руки проходит главное количество льняного семени, пшеницы и сала, которые Кишинёв, как главный внутренний рынок Бессарабии, транспортирует в Одессу”.
В 1832 году еврей Этингер построил пивоваренный завод в верхней части города. Названий улиц в той части города ещё не существовало, позднее завод оказался среди жилых домов на Мещанской улице, в советское время по улице Мичурина.
По положению 1835 года евреям, производящим выделку вин из собственных садов, предоставлялись преимущества фабрикантов, кроме того, разрешалось брать винокуренные заводы на оброчное содержание. В 1858 году в Кишинёве торговля вином велась в шести гостиницах, девяти ресторанах, 243 харчевнях, 48 постоялых дворах, 53 складах, 16 погребах, 25 трактирах, 163 мелких лавочках, 241 питейном доме и на 21 выставке. «Виноделы и подавальщики в Бесарабии – почти поголовно евреи» – пишет в воспоминаниях князь Урусов.
“Лавочки, в которых продают красные товары, варёную и жареную баранину, плацинды, бакалейные товары, построены в два ряда. Питейные дома с хлебным и молдавским виноградным вином рассеяны по всему городу; на улицах и на откидных стойках наставлено множество разной величины и формы бутылочек с разноцветными винами и водкой, манящих к себе любителей Бахуса”. Винный откуп, в том числе четыре водочных завода Кишинёва принадлежали купцам евреям Карасику М., Перперу М., Левиту, Розенфельду, Фейгину. Перперу принадлежал рыбный завод и право на отлов рыбы в Дунае.
В 1841 году Государственный совет разрешил купцу Когану Арону построить первую в Кишинёве паровую мельницу. Этот же купец владел свечными и мыльными заводами. Владельцем паровой мельницы в первой половине девятнадцатого века был купец еврей Шор.
На двух скотобойнях, принадлежащих Гурвицу и Файерману, обработано в 1852 году 35000 пудов говядины.
Защук, офицер генерального штаба, пишет в 1862 году: “Евреи, как везде, так и в Кишинёве – ремесленники и торговцы, в их руках капиталы, и потому они владеют всей производительностью края”.
Из года в год растёт число лавок на улицах города. В 1843 году их было 653, в 1853 г. – 735, а в 1866 г. – 1337. Уличные небольшие лавки, лотки принадлежали купцам-евреям третьей гильдии, число которых в Кишинёве приближалось в 1860 году к 2500.
Депутат Городской думы еврей Голани в 1823 году открыл в Кишинёве мануфактурный цех, оснащённый шестью ткацкими станками, в нём работали 47 человек. Через три года, в 1831 году в цеху работали 158 рабочих на 47 станках.
Крупные мануфактурные магазины принадлежали купцам-евреям Хамудись, Лейбе Куперману, Шимону Гринберг; еврей Геер Герш торговал швейными машинами, железными изделиями, голландским полотном, шёлковыми изделиями, носками, чулками; английским платьем и бельём торговал Вебер.
Кавказскими водами снабжал Кишинёв Яков Бенгарт, он владел также аптекой. Аптека была и у Каушанского.
В 1856 году торговые обороты евреев Берладского и Векслера составляли 500 тысяч рублей (в 70-х годах 19 века дневной заработок квалифицированного рабочего равнялся 2.5 рубля, разнорабочего – 1.5 рубля, кило мяса стоил 17 копеек, кило пшеничной муки – 10, бочка воды – 70).
В 1860 году корреспондент газеты “Одесский вестник” сообщал, что в Сороках “сосредоточена главная торговля табаком, где всё еврейское население от мала до велика занимается сортировкой и перепушовкой табака, где табаком завалены все чердаки и амбары, где в базарные дни площадь запружена возами с табаком”. В Сороках евреи растили табак и торговали им, а в Кишинёве его обрабатывали. Из семи, пять табачных фабрик принадлежали евреям Ицке Френтелю, Фельдману, Титишнайдеру, Спиваку.
В 1869 году город Тирасполь, относящийся к Бессарабии, и станция Раздельная на Украине были соединены железнодорожной веткой. В 1871 году её продлили через Днестр до Кишинёва; в 1875 году железнодорожная линия связывала Кишинёв с пограничной станцией Унгены. Железная дорога заменила ненадёжное судоходство по рекам Прут и Днестр. Бессарабия получила доступ к основным торговым путям России и Европы.
Во второй половине 19 века судьба продолжала баловать, если можно так выразиться, евреев Кишинёва. Погромы в Одессе в 1859 и 1871 годах, побоище в Аккермане в 1862 году, погромы, охватившие юг России после убийства в 1881 году царя Александра Второго, обошли Кишинёв стороной. Привлекательность города, как торгового и промышленного центра, национальное многообразие и терпимость привлекали евреев.
Власти стараются не допустить еврейского большинства в городе и для уравновешивания снова присоединяют к нему ближайшие сёла с молдавским населением: Большая Малина, Малая Малина, Скиносы, Табакария, Рышкановка. Но это не помогает, и в Кишинёве в 1862 году проживало зарегистрированных 24.6 тысяч евреев и только 19.6 тысяч молдаван, в основном за счёт присоединённых окрестностей. Центром Кишинёва всё ещё считался старый или нижний еврейский город.
Торговая реформа 1865 года (послабление пошлин, разделение торгующих на две гильдии вместо трёх) выделила Кишинёв как самый крупный центр среди Бессарабских городов. По уровню торговли и числа населения Кишинёв входит в число 23 городов России.
Александр Второй объявил войну с Турцией 12 апреля 1877 года именно в Кишинёве. “Кишинёв ожил: здесь были штабы армии, масса войск, подрядчики и поставщики”. В город съезжаются добровольцы, в основном болгары, со всей Бессарабии.
Добровольно ушёл на фронт доктор Леви, сын бывшего раввина города, воспитанник Кишинёвской гимназии Блюменфельд. За участие в Турецкой компании правительство России наградило его орденом Владимира, что давало право на потомственное дворянство. Больницы, в том числе и еврейская, превратились в лазареты.
В 1879 году жители Кишинёва встречали армию с войны. Евреи города принимали участие в ликовании на Соборной площади, но особое торжество произошло в нижней части города возле синагоги. Солдаты-евреи Подольского полка, бывшего в авангарде Русской армии при переправе через Дунай в Болгарию, преподнесли в дар кишинёвскому еврейству старинный свиток Торы. При стечении огромного количества людей доктор Гросман произнёс пламенную патриотическую речь и заслужил слова благодарности от губернской администрации.
В 1870 году в Бессарабии введено новое городское положение, по которому евреи Кишинёва посылали в Городскую думу 24 гласных, активно участвующих во всех комиссиях по благоустройству города. Часто встречаются фамилии Гринберга, Дынина, Гросмана, Левентона, Блюменфельда М. О.. Посты мировых судей занимают Блюменфельд, Беренштейн. Доктороу Левентону, учителю географии и естественной истории при Кишинёвском казенном еврейском училище второго разряда, принадлежит инициатива сооружения дома для инвалидов на Рышкановской площади и установки в городском парке памятника А. С. Пушкину.
Число торговых заведений города с 1866 по 1901 годы увеличилось на одну пятую часть, а торговые обороты возрастают в 20 раз. Торговля в Кишинёве принадлежала 93 купцам первой гильдии, из которых евреев 69 (75%) и второй гильдии в количестве 233, из которых евреев 194 (83%). По данным Еврейского Колониального общества (ЕКО) в 1898 году из 38 фабрично-заводских заведений города евреям принадлежали 29, из 7 паровых мельниц – 6 еврейских со 120 рабочими евреями, из 7 табачных фабрик – 5 еврейских с 170 рабочими, из 5 типографий в городе 4 принадлежали евреям – Авербуху, Этингеру, Шлиомовичу и Лихтману.
В Кишинёве в 1900 году находились крупнейшие банки России – Дворянский и Крестианский. Из них особенно выделялись банкирские дома и конторы Грюнфельда и Блюменфельда, Бланка и Ефруси. Последняя контора (Ефруси) не только выполняла функции банкирской конторы, но и закупала оптом зерно. Она имела за Тираспольской заставой шесть складов с зерном, хлебом из амбаров не торговали, а перепродавали большими партиями экспортёрам. Бессарабия занимала ведущее место по продаже хлеба. В Кишинёве зерновыми продуктами торговали 488 купцов евреев, для сравнения – 10 русских и 8 молдаван.
Зерном и шерстью торговал первогильдийский купец Израиль Мичник. В 1890 году годовой оборот его равнялся 4 миллионам рублей, в 1901 – 5 миллионам. Для сравнения, весь годовой оборот Бессарабии измерялся 8.1 миллионам. Учётный комитет от Кишинёвского отделения банка, оценивая кредитоспособность Мичника, отмечал, что товары он закупал исключительно за наличные. Среди хлебных торговцев выделялись также купцы Брюхес, Гершкович, Каменецкий, последний не только скупал зерно, но и перерабатывал его на собственной мельнице.
У одного из крупных землевладельцев Бессарабии кишинёвского купца-еврея Гинцбурга имелось во владении свыше 5000 десятин, у И. К. Огоновича в Сорокском уезде – 3500 десятин. Большие участки земли принадлежали купцам кишинёвцам Бокалу, Бурту, Шимоновичу….
В 1870 году на кишинёвской макаронной мануфактуре купца П. Касерта круглый год работали 16 человек, на макаронных мастерских Суриса – 22 человека, Грипперга -13 человек. В 1901 году на паровой мельнице Когана действовала макаронная фабрика с 45 рабочими, на мельнице Гендриха – 24 рабочих. Мельницы Шварцберга перерабатывали в 1880 году 350 тысяч пудов зерна и давали работу 15 рабочим. Через десять лет, в 1890 году этот же купец открыл завод с паровым двигателем для обработки воска.
Производством виннокаменной кислоты занимался купец Рейдель. Его завод был оснащён паровым двигателем мощностью в 32 лошадиных силы.
Сладостями снабжали жителей Кишинёва конфетная мастерская Яруского и основанная в 1896 году конфетно-пряничная фабрика Я. М. Дувинского.
Торговая фирма “Друтман и Эпельбаум” существовала в Кишинёве с 1887 года и продавала галантерейные товары из Москвы, Варшавы, Лодзи. Мануфактурные товары, преимущественно сукно, продавали Э. Гальперин, С. Гликман, Барак. Мануфактурной торговлей из центральных районов России занимались также кишинёвские купцы Соломон Ниринберг, Г. Коган. Галичинский, Барух, М. Выводцев скупали обувь, галоши в Варшаве и продавали в Кишинёве.
Лесоторговцами и владельцами лесных складов были И. Грабойс, С. Фельдман, Я. Зонис, Липуис, Э. Бронштейн.
Табаком торговали Ш. Бендерский, Г. Вайнштейн Я. Гарнов. Купец Я. Бокал являлся представителем Петербургской табачной фирмы “Шапшал и Лафери”.
Галантерею продавали Бронштейн, П. Бокова, Е. Бокова; бакалейно-аптекарский магазин содержал Браунштейн; золотыми товарами торговал Гробдрук; готовой одеждой – Авербух А.; посудой – М. Вайсман; железо-скобяными товарами – И. Гликман; швейные машины можно было купить у купца П. Кликмана.
Медикаментами снабжали город евреи Шапиро, Гольдис, Перельмутер, Каушанский, Бенгарт. Из девяти аптек семь принадлежали евреям.
Кишинёвская еженедельная газета “Бессарабские Губернские Ведомости” за 1876 год заполнена объявлениями с еврейскими фамилиями. “Дом Гера по ул. Каушанской: полотно, носки, чулки, готовые рубахи, шёлковые изделия, полотно голландское”. “Приём больных в частной лечебнице доктора Гросмана”. “Распоряжение и постановление правительства. Предложение г. Министра Внутренних дел от 27 октября 1875 года №10622: о том, к каким местностям следует причислить евреев, торгующих в Кишинёвском уезде в 50 вёрстной зоне…”. Для окончательного определения возраста по наружному виду для несения воинской повинности вызываются: Авербух Айзик, Иось Мошков… (длинный список)”. “На складе пива в доме доктора Гросмана получены для продажи дрожжи прессованные. Спросить в ресторации Северная гостиница”. “Контора А. Дынина, Харлампиевская улица, дом Барама. Покупает и продаёт билеты и фонды, страхует 5% выигрышные билеты от тиража погашения, промышленные и железнодорожные акции и облигации поземельных банков”. “Яков Бонгардт – Комиссионер Управления Кавказских натуральных минеральных вод, солей и лепёшек”. “Швейцарская детская молочная мука. Израиль Каушанский на ул. Екатериненской в собственном доме”. “Дантист Александрович, рядом с доктором Гросман по ул. Каушанской”. “Геер Г. На Каушанской возле бульвара. Швейные машины и другие железные изделия”. «А. Бейферман – владелец паровой мельницы применил усовершенствование для получения из проса пшена (корм для скота)”. “Контора Кишинёвского нотариуса Марка Моисеевича Штримера помещается на гостиной улице, рядом с аптекой Паутынского”. “Кишинёвский первый городской врач Фримм квартирует во второй части города в доме госпожи Юрчевской”. “Меняльная контора И. Груббера на Каушанской улице, дом Крупенского покупает и продаёт билеты Государственного банка”. “На Губернской улице в собственном доме, рядом с бакалейным магазином Готлиба Э., получен большой набор бриллиантовых золотых… изделий, Красильщиков”. «Квартиры отдаются в наём на углу Московской и Бендерской в доме Абрама Очана (3 – 8 комнат)”.
В списках фабрик-заводов за 1880 – 1902 годы в Кишинёве значатся литейно-механические заведения Р. Гирша и Г. Изелина, Р. Хамудися и И. Кримаржевского , завод Н. Бакумского (основан в 1894 году) по изготовлению металлической мебели, мастерская И. Ланге по ремонту сельскохозяйственных орудии (в 1894 году работало 17 рабочих, а в 1910 – 50, бочарный завод купца А. Бланка, на котором были заняты 12 рабочих, салотопенная и свечная мастерская Фельдмана, гончарно-изразцовый и кирпичный завод кишинёвского купца А. Гугеля, кирпично-кафельный и гончарный завод купца Г. Б. Клейна, в 1900 году на заводе работало 15 человек и был установлен паровой двигатель в 14 лошадиных сил, механические заводы евреев Эксеса и Кримаржевского (мощность паровых двигателей составляла в 1874 г. 20 л. С, в 1885 – 30 л. С, в 1890 г. – 43 лошадиные силы.
В 1884 году в механической мастерской Степана Ивановича Сербова, местного уроженца, молдаванина, работало 6 – 9 рабочих с элементарным оборудованием. Через некоторое время это предприятие арендовал еврей Готлиб. В 1903 году на арендованном заводе работало 55 человек, механический привод осуществлялся паровым двигателем. Завод изготовлял виноградные прессы, металлические ограды, детали для водопровода ( в советское время – завод имени Котовского, один из самых больших в Кишинёве).
Согласно переписи 1897 года пошивкой одежды занимались 1872 хозяев-евреев, 661 русских и 281 молдаван; строительными профессиями зарабатывали на жизнь 2296 евреев, 841 русских и146 молдаван; в обработке дерева участвовали 631 евреев, 449 русских и 74 молдаван; в обработке металлов были заняты 339 евреев, 216 русских и 96 молдаван; в производстве животных и растительных продуктов были заняты 700 евреев, 232 русских и 109 молдаван; в обработке табака участвовали только евреи – 140 человек; живописью, ювелирным делом, предметами культа занимались 121 еврей, 49 русских и 6 молдаван; производством хирургического и оптического оборудования занимались 66 евреев, 10 русских и один молдаванин.
Еврейские ремесленники составляли 67% от общего ремесленного населения города. В средней еврейской мастерской работал хозяин и двое рабочих или подмастерьев. Как правило, сами ремесленники сбывали свою продукцию на ближайших рынках или в лавке при мастерской. “Число еврейских вывесок на улицах бессарабских городов поражают наблюдателя. Дома, даже на второстепенных и захолустных улицах, заняты подряд лавками, лавчонками и мастерскими часовщиков, сапожников, слесарей, лудильщиков, портных, столяров и т. п.. Весь этот рабочий люд ютиться по уголкам и закоулкам в тесноте и поражающей наблюдателя бедности, вырабатывая себе с трудом дневное пропитание, при котором ржавая селёдка с луком являются верхом роскоши и благополучия” – писал в начале 20-го века губернатор Бессарабии Урусов С. Д..
К концу 19 века в Кишиневе зарегистрировано 108483 жителя, из них евреев – 49829, русских и украинцев – 32722, молдаван – 19081.
Related Posts
19.03.2019 Chisinaul evreiesc * Еврейский Кишинев
Еврейские мастера культуры, науки, политики о Кишинёве. Источники: фонды еврейской библиотеки им. И. Мангера, интернет.
И. Эльгурт «Дворик» 1986, цв. шелкография
ЮЛИЯ СЕМЕНОВА
(Юдович)
КАК ЖИЛИ ЕВРЕЙСКИЕ ДВОРИКИ В КИШИНЕВЕ
Еврейский Кишинев… За последнее десятилетие Кишинев здорово европеизировался. Появились супермаркеты, ночные клубы, казино, пробки на улицах, et cetera… Но вместе с пришедшим сюда комфортом ушло, увы, нечто, что составляло когда-то «лица необщее выражение» милого южного города.
Ах, а ведь совсем недавно Кишинев летом пропитывался запахом жареных перцев, и хозяйки на узких улочках старого города, широко распахнув двери, перекрикивались друг с другом, не выходя из тесных, но таких уютных кухонь:
— Мадам Роза! Вы не помните, или я в прошлый раз делала фиш с манкой?
— Или я заглядывала к вам в кастрюли, Фира? Вы были сегодня на рынке?
И так, под неспешную и мирную беседу без всяких стационарных и мобильных телефонов, без скайпа и «аськи» и без прочих благ цивилизации, соединивших континенты, но отделивших друг от друга соседей, происходил колдовской процесс под названием «готовка обеда». Как умели готовить кишиневские еврейские женщины, не умеет больше готовить никто и нигде. Причем, доблесть заключалась не в ночном стоянии у плиты, а в том, чтобы переплюнуть соседку. Поэтому у каждой был свой секрет фаршированной рыбы, прозрачного бульона и вермишелевой бабки к нему, торта-наполеона и икры из «синеньких». Женщины, конечно, работали, но не стремились расти по службе: во главу угла всегда ставилась семья. Чтобы муж был всем доволен, дети одеты-обуты не хуже других, а накормлены даже лучше.
Да, на детей в еврейских семьях возлагались особые надежды. Их родители, хранившие генетическую память о кишиневском погроме 1903 года, о Холокосте, во время которого сгинули с лица земли целые кланы, помнящие сталинское «дело врачей», испытавшие на самих себе все «прелести» латентного государственного антисемитизма постсталинской эпохи, выворачивались наизнанку, стараясь обеспечить детей всем необходимым, но постоянно внушали своим отпрыскам, что те должны быть лучше других.
В редкой еврейской семье не было пианино или бережно упакованной в футляр скрипки. Таки-да, ойцера (в неточном переводе с идиша — красавца или умника) нужно научить всему: если когда-нибудь он потеряет работу, всегда сможет заработать себе на кусок хлеба. Но чтобы не потерять работу, ребенок должен, когда вырастет, стать начальником. Например, главным инженером. Для этого нужно было учиться, учиться и еще раз учиться. В школе и после школы.
Поступить в кишиневские вузы, где на одно «процентное» место было 5 евреев, было трудно, практически невозможно. Брали почти без разбора на гидромелиоративный факультет молдавского сельскохозяйственного института. Этот факультет так и прозвали — еврейским. В политехнический институт и университет попадали только самые светлые головы. Кому не везло — отправлялись искать удачу в другие города СССР, благо ни в Прибалтике, ни на Чукотке, ни, тем более, на Украине жители Молдавии иностранцами тогда не считались. Птенцы вылетали из гнезда, а когда возвращались — насовсем или на побывку — немножко стеснялись своих родителей с их неправильной речью, где перемешивался идиш, молдавский и русский, с их провинциальными взглядами и манерами, с их гипертрофированной заботой о взрослых уже детях…
… А еврейские свадьбы! Каждая из них была событием планетарного масштаба. Неважно, где они проходили — в «крутом» ресторане «Интурист» или в чуть менее «крутом», но все ж престижном ресторане «Кишинэу», или в обычной заводской столовой — это всегда было парадом родственников (двоюродные дяди и троюродные тети приезжали в молдавскую столицу из Москвы, Ленинграда, Львова и даже Саранска — столицы Советской Мордовии) и демонстрацией моды.
В эпоху дефицита всего в магазинах свадебные столы ломились от яств. Их украшением были бутерброды с красной икрой, которую тогда можно было видеть только на иллюстрациях самой популярной у домашних хозяек «Книги о вкусной и здоровой пище». Почетное место отводилось также салату «оливье»: скрываясь под псевдонимом «Столичный», он высился пирамидками с кусочками морковки на вершинах на закусочных тарелках. Биточки по-кишиневски на горячее напоминали о том, что началась последняя треть свадебного застолья. Ну, а растворимый индийский кофе и пирожные-эклеры или трубочки со сливочным кремом намекали, что пора и честь знать.
Не для того дамы шили себе вечерние платья (которые потом и надеть некуда было: на вторую свадьбу в них идти уже неприлично), не для того многие заказывали себе под наряды нижнее белье у редчайших в городе белошвеек (они шили без патента, на дому только особо проверенным лицам или «по рекомендациям»). Плясали до упада, тем более, что и музыка всегда была на уровне: почти на всех еврейских свадьбах пела знаменитая Анна Гинзбург — певица с удивительным бархатным голосом. Быть может, родись она в другое время и в другой стране, она стала бы величиной мирового класса. Но она жила в советское время в советском Кишиневе и была просто народной артисткой — не по званию, а по степени популярности. В нее на свадьбах влюблялись отцы семейств, юноши и подростки, а дамы, собираясь в гостях, судачили о ее романах — действительных или мнимых, кто теперь может в этом разобраться?
Еврейская община — впрочем, тогда это слово и не употреблялось — привносила в атмосферу Кишинева особый колорит. Словами и не передать, в чем он выражался. Во всем. В хабитусе города, в речи, в воздухе, в юморе, в традициях — ну, действительно, во всем. Он не исчезал даже тогда, когда в конце восьмидесятых — начале девяностых у ОВИРа томились толпы отъезжающих, когда на перроне железнодорожного вокзала каждый день навеки прощались десятки людей — кто мог представить себе ситуацию, что в Израиль, США или Германию можно будет так запросто летать самолетом, были б деньги и виза? А потом этот колорит как-то исчез, растворился. В городе появилась еврейская община, несколько еврейских организаций, еврейские религиозные и светские школы и детский сад, даже еврейское высшее учебное заведение — женский колледж, где учат, как стать настоящей хранительницей традиций.
Теперь эти традиции чтут, не стесняясь. Отмечают Песах и Хануку, сажают деревья в праздник Ту би-Шват, рассылают родственникам, друзьям и знакомым открытки на Рош ха-Шана, встречают Шабат, открыто ходят в синагогу. Мацу в супермаркетах можно купить круглый год (другое дело, по какой цене), иметь родственников в Израиле престижно, передать с кем-то из комадированных в Тель-Авив дефицитный там «советский» корвалол или заказать привезти лекарство, хумус или хлопушки для праздника Пурим — все равно, что попросить соседку купить буханку хлеба и для тебя.
Теперь здесь всенародно отмечается день памяти жертв Холокоста, в память жертв Кишиневского погрома 1903 года установлен мемориал в парке столичного района Скулянка, усилиями еврейского Благотворительного фонда «Дор ле Дор» приведено в порядок еврейское кладбище. Построен общинный дом в центре города, выходят еврейские газеты, и все кишиневцы гордятся тем, что один из самых видных израильских политиков — Авигдор Либерман — вырос и родился в молдавской столице, более того, здесь он желанный и частый гость.
В Кишиневе проводятся Дни израильского кино и клезмерские фестивали, на которые съезжаются еврейские музыканты из стран ближнего и дальнего зарубежья. Молдавские театры ставят пьесы еврейских авторов и на еврейскую тематику. И, как прежде, приглашают на вечеринки, свадьбы и дни рождения еврейских певцов. Сегодня место популярнейшей Анны Гинзбург занял Слава Фарбер, талантливейший человек, давно переквалифицировавшийся из инженера в вокалиста, выпустивший несколько сольных альбомов, известный далеко за пределами Молдовы. Словом, жизнь еврейской общины — пусть и не очень-то многочисленной (сегодня она насчитывает в Кишиневе около 20 тысяч человек) — кипит вовсю, вовлекая в свой круговорот и представителей других национальностей. И это здорово, но…
Но все-таки жаль, что в обувной мастерской на улице Пушкина давно уж нет старичка-еврея, который, набивая набойки на каблуки, рассуждал о политике. И что наш сосед дядя Абраша, который, возвращаясь перед праздниками из синагоги, заглядывал поделиться новостями, ходит теперь в синагогу в далеком Израиле. И что интеллигентнейшая учительница начальных классов Софья Айзиковна — владелица прачечной в каком-то маленьком американском городке — не придет 1 сентября в 1-й класс кишиневской школы. И что на рынке ко мне уже никто не обращается: «мадам». И что молодежь ставит неправильные ударения не из-за сильного влияния идиша, а просто от необразованности. Что не собираются пожилые дядечки в сквере перед гостиницей «Молдова» (которой, кстати, тоже уже нет) поиграть в шахматы и пофилософствовать. Что типичное еврейское лицо на улицах города можно увидеть крайне редко. И что теперь здесь этого уже не будет никогда.
Related Posts
Светлана Крючкова
05.03.2019 Chisinaul evreiesc * Еврейский Кишинев, RU
Еврейские мастера культуры, науки, политики о Кишинёве. Источники: фонды еврейской библиотеки им. И. Мангера, интернет.
*********************************************************************************************************************************************
К Р Ю Ч К О В А
Светлана Николаевна
р. 1950
Актриса театра и кино.
ПОКЛОН МАЛОЙ РОДИНЕ
22 июня этого года [2015] на родной сцене Санкт-Петербургского Большого драматического театра им. Г. А. Товстоногова, в котором служу 40 лет, я отмечала вместе со зрителями свою юбилейную дату. Сценарий вечера, как обычно, написала сама. Как только свет в зале погас, я запела молдавскую песню «Фоайе верде сэлчиуарэ… Мамэ, мамэ… дор де мамэ…». Это был низкий поклон моей малой родине. Я родилась на юге, в городе Кишиневе, и когда думаю о нем, в голове у меня звучит музыка моего детства и моей юности. У нас, как и у многих тогда, всегда была включена радиоточка, и просыпалась я под звуки молдавской музыки и молдавской речи. «Аич Кишинэу. Есте ора шапте». Улицы южного города, где росли акация и шелковица… Запах акации стоял над городом, а созревшая шелковица (черная, розовая и белая) падала на асфальт прямо под ноги прохожим. Мы жили в маленьком закрытом дворике в одноэтажных домах, где в маленькой кухне стояла большая плита с чугунными снимающимися кругами, которую надо было топить дровами. На ней готовили еду. Горячей воды не было. Туалета дома тоже не было — он был во дворе. Там же стояли сараи с дровами и углем… Бабушка Клавдия Михайловна ходила в меховой безрукавке, которую все называли «кацавейкой», и таскала дрова и уголь для наших печек. Квартира состояла из трех комнат анфиладой. Одна изразцовая печка топилась на две комнаты. И вторая, такая же печка — у мамы с папой в спальне…
Я хорошо помню этот запах, кочергу, которая стояла у печки, помню металлический лист, защищавший от искр, совочек, который всегда лежал возле угля или дров… Помню топчан, на котором спала бабушка в проходной комнате, большой круглый стол, оранжевый абажур. Все – абсолютно по схеме тех лет! Во дворе росло большое абрикосовое дерево, и мы подбирали падающие от спелости абрикосы и ели. Все наше детство проходило во дворе: увлечения наши менялись, но все, что мы делали, всегда делали вместе и дружно. Мы играли в «казаки-разбойники» и лазали по крышам, играли в футбол — 3 мальчика против 10 девочек, выпускали стенгазету и даже организовали театр. Свои спектакли мы показывали ребятам из соседних дворов. Помню, как к нам во двор приезжал старьевщик, кричавший: «Банки, склянки, бутылки, старье берем!» И мы, выпросив у родителей все, что было не жалко, тащили это старьевщику, а он в обмен давал нам глиняные свистульки, и несколько дней после этого двор наполнялся разноголосыми трелями. Наш двор был очень дружный и интернациональный: одна украинская семья, 4 русских, остальные — еврейские. Помню, как дядя Бука Вертгейм купил большой стол для настольного тенниса, и сутки напролет, пока был виден белый шарик, мы играли в теннис на победителя: кто проиграл — вылетает. И первый телевизор КВН с линзой, который тот же дядя Бука, купив, поставил на подоконник экраном во двор, помню; и весь двор, притащив из дома стулья, усаживался во дворе перед экраном. А одинокая тетя Поля Бликштейн, которую за худобу мы прозвали «селедкой», выносила из своей маленькой, всегда вкусно пахнущей квартирки какое-то необыкновенное печенье, которое пекла специально для нас (своих детей у нее не было). Дни рождения праздновались всем двором, очень часто гости собирались у нас за большим столом, мама брала гитару и пела. Это в память о маме я научилась играть на семиструнной гитаре. Мама прекрасно танцевала, была веселая, заводная. Когдато ее приглашали петь в хор Пятницкого, но папа не отпустил. У нас в доме были радиола «Урал» и, конечно, пластинки, которые я слушала бесконечное количество раз. «Да, Мари всегда мила, всех она с ума свела…», «Сиреневый туман». Мама играла на гитаре и пела. Она пела песни из репертуара Гелены Великановой: «Поезда, поезда. <…> И куда вы все торопитесь, куда?..», «Ландыши».. . Мы слушали и смотрели по телевизору Татьяну Шмыгу, Майю Кристалинскую, Эдиту Пьеху. Я покупала пластинки с иностранными песнями и, не понимая ни слова, заучивала все песни наизусть. Я пела песню Лили Ивановой: «Море, море на младостта вземи горе шти теми длани и възвърни ми любовта и песента, и песента ми…» И когда я оставалась дома одна, я занималась только этим.
Я не делала уроки — я пела под пластинки! А вечерами, если папы не было дома, могла слушать передачу «Театр у микрофона». Два спектакля особенно помню — «Деревья умирают стоя» и «Корневильские колокола». Бабушка Лильки Можаевой говорила на украинском языке, тетя Нина, тетя Поля и тетя Сарочка говорили между собой на молдавском и на идише, и я с детства пела песни на всех звучавших во дворе языках. В 1967 году на вступительных экзаменах в театральный институт я пела «Нiчь яка мicячна зоряна ясная…» и танцевала под свое «ля-ля-ля» «Молдовеняску». А когда через много-много лет в фильме «Старые клячи» мне пришлось петь знакомую с детства песню на идише, как щемило и болело мое сердце!.. В молдавском языке есть слово «дор». Его невозможно перевести на русский. Оно означает и любовь, и нежность, и какую-то тягучую, и в то же время — светлую тоску. Это — когда ноет душа. Именно это чувство я испытываю, когда звучит известная всем «Тумбалалайка». Мы жили на улице Щусева, между Котовской и Армянской, мимо нас шла дорога на новый стадион и на кладбище. И нам, детям, было все интересно. Заслышав звуки похоронного марша, мы выскакивали на улицу, забирались на какое-нибудь высокое крыльцо и оттуда смотрели, кого везут в грузовике в открытом гробу. За грузовиком всегда шел оркестр, а за оркестром пристраивались мы и провожали все шествие до самого конца. Кладбище было полно сирени, и до сих пор для меня запах сирени ассоциируется только с одним. Я не люблю сирень.
А по дороге на стадион мимо нашего дома шли нарядные толпы людей. Однажды толпа шла на встречу с известными киноартистами, среди которых были Вячеслав Тихонов и Нонна Мордюкова. Мы не попали тогда на стадион, но на следующий день кто-то из соседских ребят, запыхавшись, прибежал сообщить, что Мордюкова и Тихонов — в центральном универмаге. Сломя голову мы помчались туда и, сгрудившись и не решаясь подойти, с благоговением наблюдали за своими кумирами. Тогда я даже представить не могла, что через много лет сыграю дочку Ноны Викторовны в фильме Никиты Михалкова «Родня». И с Вячеславом Тихоновым мы тоже встретимся на съемочной площадке у Михалкова — в «Утомленных солнцем».
Я помню, как в 1963 году по этой же дороге со стадиона в открытой машине очень близко от нас проезжал Никита Сергеевич Хрущев.
Незабываемая дорога от дома в школу — особенно осенью — вся усеянная желтыми кленовыми листьями. Шуршание и запах опавших кленовых листьев остались в моей памяти навсегда. Моя любимая школа №15 — на ул. Комсомольской, сбоку от оперного театра, где блистала в те годы непревзойденная Мария Биешу! Красивое, уютное старое здание с роскошной парадной лестницей, на площадке которой стоял бюст Ленина, а по двум сторонам от него, в пионерских галстуках и праздничной форме, торжественно дежурили мы.
Наш замечательный (как я теперь понимаю) директор — Юрий Дмитриевич. Никак не могу вспомнить фамилию, потому что мы, маленькие и глупые, за глаза называли его «Шнобель» — за его большой нос. Так он и остался в памяти как Юрий Дмитриевич Шнобель. Пусть простит он своих неразумных учеников! У нас был чудесный учитель пения — Ефим Петрович. Мы ходили к нему после уроков и пели песни на разные голоса. В старших классах я выступала в школьном ансамбле. И в хор ходила. Пела и молдавские и русские песни. И сольно пела: «Стоят девчонки, стоят в сторонке, платочки в руках теребят. ..» А в хоре всегда пела вторым или третьим голосом (это, кстати, очень хорошо развивает слух): «…ын межлокул сатулуй скрипка лэутарулуй…» — почему-то запомнились эти слова. В нашей школьной программе был молдавский язык, мы учили его и вполне были способны объясняться на нем. Но не только бескорыстная любовь к пению и стихам вовлекла меня в школьную самодеятельность. Я искала любую возможность избежать уроков, на которых преподавали точные дисциплины — геометрию, алгебру, физику и химию. Тех, кто участвовал в самодеятельности, освобождали от уроков.
С тыльной стороны нашей школы во времена хрущевской оттепели открылся новый театр «Лучафэрул», коллектив которого был сформирован из выпускников московского Театрального училища им. Б.В. Щукина. «Лучафэрул» называли молдавским «Современником». Главный режиссер театра — Ион Унгуряну ставил незабываемые спектакли. Ведущие артисты – Мирча Соцки-Войническу, Григорий Григориу, Сандри-Ион Шкуря… Мы бегали смотреть их спектакли на молдавском языке. С театром сотрудничали драматург Аурелиу Бусуйок, композитор Евгений Дога, поэт Эмиль Лотяну.
Когда мы получили новую квартиру, с удобствами, и переехали из центра на Рышкановку, оказалось, что через дом от нас, на одной площадке с моей одноклассницей Галей Демидюк, на 4-м этаже нового дома живет Эмиль Лотяну. Режиссер, к тому времени снявший «Красные поляны» со Светланой Томой в главной роли. Мы смотрели этот фильм несколько раз в кинотеатре «Патрия», иногда даже сбегая с уроков. А порой бегали прямо из школы через дорогу (через улицу Ленина) в кинотеатр «Бируинца». В мои школьные годы в Кишиневе начали появляться новые районы – Ботаника, Рышкановка и т. д. А в районе Старой почты и Скулянки жили наши друзья. Не знаю теперь, какими они стали. После переезда на Рышкановку меня сразу же перевели в новую 33-ю школу, а на следующий год — в 53-ю, только что построенную совсем рядом с нашей квартирой на ул. Димо, 17. Но, чуть повзрослев, в 8-м классе, я решила вернуться в свою любимую школу № 15, несмотря на то что надо было вставать на полтора часа раньше обычного и ездить туда на автобусе. Я осталась верна своей школе. Теперь уж, наверное, неактуально, но у нас была «Книга почета», куда золотыми буквами вписывали фамилии выпускников, которыми школа могла гордиться. В этой книге (если она сохранилась) есть и моя фамилия, хотя у меня в аттестате были тройки по точным дисциплинам. Меня отстояли мои одноклассницы Оля Бабилунга и Таня Щербинина — отличницы. Рядом с моей фамилией — формулировка: «За большую общественную работу». Я была одно время еще и капитаном школьной команды КВН. Совсем рядом с нашей школой была кишиневская филармония, где я неоднократно слушала выступления Якова Смоленского, Вячеслава Сомова, Дмитрия Николаевича Журавлева – выдающихся мастеров художественного слова середины XX века, приобщавших нас к сокровищам мировой литературы. Ну и, конечно, мы ходили на все спектакли Русского драматического театра, располагавшегося неподалеку от филармонии. Долгое время главным режиссером театра был Евгений Владимирович Венгре — отец мужа моей родной сестры Майи.
С огромной благодарностью вспоминаю нашего классного руководителя (с 5-го по 10-й), учительницу литературы Майю Филипповну Ионко. Часто думаю: выступала бы я сейчас с большими поэтическими программами и получила бы государственную награду «Медаль им. А.С. Пушкина» с формулировкой «За большой вклад в развитие и сохранение русской словесности», если бы не она? Общение с такой замечательной личностью как Майя Филипповна окончательно сформировало во мне сильную и глубокую любовь к русской литературе.
…На Рышкановке, на кладбище «Дойна», лежат — моя мама Людмила Александровна Крючкова, родной брат Володя Крючков и бабушка Клавдия Михайловна Некрасова, воспитавшая нас троих. Теперь я совсем редко приезжаю на свою малую родину. Но когда я выхожу из самолета, меня окутывает до боли знакомый теплый воздух, пробуждающий в моей душе лучшие воспоминания детства и юности, которые живут в душе каждого человека до самой его смерти.
Мулцумеск фоарте бине!
Крючкова, Светлана. Поклон «малой родине» // Мой Кишинёв / сост. Н.Катаева. – Москва: Галерия; [Кишинэу]: Б.и., 2015. – С. 155 – 160.
РОДСТВЕННИКИ
Двоюродные сестры Юры (Ю.Векслер, покойный муж, кинооператор), племянницы, их мужья — Нина, Бася, Изя, Сеня, Мишка, Сашка — все тут. Вот ты предъявляешь претензии: звонила до поздней ночи в гостиницу, а меня не застала. А почему не застала? По одной простой причине. Я ехала сюда и знала, что в Израиле у меня — только Юрины родственники. Но, честное слово, я не успела дойти до гостиничного номера. Как только вошла в гостиницу, портье окликнул: «Крючкова? Вас к телефону!» Я взяла трубку и услышала: «Светка?» — позвонили девочки, которые выросли со мной в одном дворе. В нашем кишиневском дворе было восемь еврейских семей, две русские, одна украинская. Слева от нас жили тетя Бетя и дядя Изя, справа — тетя Полька Бликштейн, которую мы звали «селедкой». В ее племянника, Владика, который к нам в Кишинев, приезжал из Москвы, из столицы, мы все были безумно влюблены: такой красавец! Я его вчера увидела и обалдела: такой же красивый, только седой стал.
Говорю: «Владик, помню, как я на тебя смотрела завороженными глазами, а ты толкнул скамейку, я села мимо, — и эта обида осталась у меня на всю жизнь. Я была в тебя влюблена, а ты выбил из-под меня скамейку…» Он ведь, оказывается, и не знал о моей любви… А вчера я была у девочек, ночевала у них, Лили-Сюзанны-Дорины; они накрыли замечательный стол: готовились. И мужья у них чудесные, дети дивные, все друга друга любят. Когда мы сели за этот стол, бывший москвич Владик поднял бокал и сказал первый тост: «За наше кишиневское детство, за улицу Щусева, 37». Такого второго двора, как у нас в Кишиневе, не было. Мы организовали собственный театр, устраивали представления, собирали взрослых и детей со всех дворов. Зрители рассаживались, мы открывали занавес… У нас была своя футбольная команда, мы играли в пионерский лагерь, моя старшая сестра считалась вожатой — мы полностью были на «самоокупаемости».
Наш двор считался самым интересным, около него клубились остальные, вся жизнь концентрировалась вокруг. Тетя Поля, «селедка», которая умерла здесь, в Израиле, не имела собственных детей… Я вчера ночевала у Доринки, утром проснулась — пахнет тетей Полей: она всегда пекла, и Дорина с утра затеяла пирожок. Я спрашиваю: «Дука, ты помнишь, как тетя Поля пекла пирожок?» А для кого? Она раздавала его соседским детям. А у дяди Буки на окне стоял телевизор, повернутый экраном в сторону двора. Мы, дети, рассаживались снаружи на стульях и смотрели этот телевизор. Дядя Бука купил стол для пинг-понга. Для нас — мы все играли. Сколько было приколов!.. Дука выходила с утра, картавя, кричала «Кар-р-р!» — весь двор просыпался.
Именно с тех пор я запомнила, что любой ребенок — «любочка», «рыбочка», «мамочка, съешь уже хлебочка с маслицем!». А в России — что? «Куда пошел, зараза? Заткнись» Надоел — отойди». Мой муж всегда спрашивает: «Что ты со всеми так долго разговариваешь?» Отвечаю: «Саша, я же — с юга». Он говорит, что у меня вкус — как у мексиканской проститутки. Он прав: мне нравится все яркое, блестящее; я люблю разговаривать с людьми, люблю огоньки горящие, музыку зажигательную…
Почему мне в Израиле хорошо? Конечно, страна неисчерпаема, каждый раз открываешь что-то для себя новое, но сейчас говорю не об этом. На каждом спектакле меня ждет сюрприз. К тому, что у меня были сюрпризы в прошлый раз, я уже привыкла. Думала, они уже кончились. Но не тут-то было. Вдруг ко мне в Хайфе подходит женщина: «Света, ты меня не узнаешь?» Я смотрю — до боли знакомое лицо: «Ради Бога, извините, не узнаю». Тут она достает фотографию, где мы втроем. Три подружки, стоим в лесу в городе Кишиневе. Я, Фанька Бейнер, которая здесь живет уже тридцать шесть лет, и Галя, которая живет в Ленинграде. Смешно, но я не узнала Фаню Бейнер, с которой мы учились, с которой мы жили рядом — сумасшедший дом какой-то! И вот я увидела себя на снимке — уже забыла, какой я была… …Жаль, но я забыла, какой была в детстве. Как отрезало: не могу приехать в Кишинев, потому что там все чужое, как у Ахматовой: «люди, вещи, стены». Нас никто не знает, мы не туда попали, Боже мой! Приезжаю в Израиль — и попадаю в Кишинев моего детства, понимаешь? Здесь — все, что считала забытым, куда-то ушедшим. Но встречаются друзья, а ведь общая биография — и есть наша жизнь.
Близкие люди вдруг стали мне рассказывать про меня, Я узнала, что к Сюзанке, замечательному доктору по прозвищу «Стена плача», весь квартал бесцеремонно ходит лечиться. Она ведь работает, приезжайте к ней в больницу, в поликлинику, — нет: они предпочитают идти домой. А самое главное, что еще жива тетя Ниночка — Сюзанина мама. Она говорит: «Светка, я помню, как заплетала тебе косички. Ты была такая маленькая…» А сейчас я обнимаю тетю Нину — ее голова мне только до груди доходит…
У меня умерла мама, бабушка — я родоначальник своей семьи, за моей спиной никто не стоит. У меня никого нет: я держу на руках всю свою семью. А здесь, у вас, я вновь чувствую себя маленькой девочкой, меня называют «Светкой», а не «Светланой Николаевной».
Конечно, мне в Израиле хорошо. И всякий раз, когда уезжаю, со мной случается истерика. В прошлый раз уехала, рыдая, и чувствую, что сейчас будет то же самое…
Сюзанка у нас была золотая медалистка, поступила без всякого блата в медицинский институт. На вступительном экзамене написала обо мне сочинение под названием «Солнышко» — я тогда, пятнадцатилетняя, впервые постриглась — и была рыжая-рыжая… Такой у нас был уникальный двор. Вчера, когда я пришла на этот званный обед, собрались с соседних улиц… Кишинева. Они как-то умудрились сохранить дружбу. Какие дивные у них дети!
Сколько добра в их домах, тепла!.. Даже собаки добрые — члены семьи. Дука постоянно своей собаке Пицце говорит: «Ма питом? Бои-бои!» Есть же люди светлые, добрые, которым все удается. Дука мне вчера сказала: «Я встретила Алика в восемнадцать лет — и больше уже никогда никого не видела вокруг».
Тридцать лет вместе прожили, дети выросли… А какие у них в саду растут лимоны с грейпфрутами! Хорошо: это — настоящая жизнь, которой должен радоваться человек. Я выхожу утром из спальни, где спала в Яночкиной комнате, а Дука идет навстречу, обнимает меня, целует: «Доброе утро, мамочка!» «Ласточка», «солнышко» — только на юге так говорят, понимаешь? Мне очень важно, чтобы меня приласкали, обняли, улыбнулись мне.
В Израиле всюду продаются магнитики: две точки и улыбка от уха до уха — вот вам мое лицо. Я привезла сыну такой магнитик, там улыбка, кипа и надпись: «Don-t worry, be Jewish» (Не печалься, будь евреем). И Митька у себя в комнате повесил эту прелесть, эту суть израильского народа…
Related Posts
Марк Волкомич
27.02.2018 Chisinaul evreiesc * Еврейский Кишинев, RU
МАРК ВОЛКОМИЧ
1917 — 1968
Поэт
ДОЛИНА ДИЧЕСКУ*
Цветов полевых за Садовой немало,
Но есть там лужайка одна, —
В апреле и мае коврами фиалок
Ее покрывает весна.
На этой лужайке, лилово-душистой,
Случалось, бывали они.
Ласкало их солнце, и с яблонь ветвистых
Цветы опадали на них.
Долина Дическу в разлуке им снится,
Сплетая отраду с тоской, —
Пять лет комсомольцам по тюрьмам томиться,
Ей – в женской, ему – в мужской!
г. Кишинёв, 1937
_________________________
Долина Дическу – в прошлом окраина Кишинёва, ныне микрорайон города.
Волкомич, Марк. Смысл жизни : Стихи/ Марк Волкомич. -Тель-Авив: Издательство М+, 2005. — С. 25.
ГОРОД – ИСТОЧНИК
Имя твоё означает «родник».
Как ты родился? Как ты возник?
В тихой долине речушки Быка
Тихо журчала струя родника.
Зноем дышала над ней синева.
Склоны холмов покрывала трава.
Тихо стекала к речушке вода.
Тихо спускались по склонам стада.
Вот и источник. Вот и загон.
Тёплая ночь опустилась на склон.
Стыла меж звёзд одиноко луна.
Звонко грустила свирель чабана.
Глянь. Появились на склонов холмов
Белые стены крестьянских домов.
Где вы живёте? Хутор ваш нов…
Там, где пробился к Быку кишинёв*.
И хуторок тот, где домиков пять,
Стал Кишинёвом народ называть.
Город родной мой, город – родник,
С детства душою к тебе я приник,
Сердце встревожила жизни струя,
Так и родилась песня моя.
г. Кишинёв, 1960 г.
______________________________________
*«Кишинёв» на старомолдавском языке означает «источник». Это слово неоднократно встречается в грамотах средневековых господарей.
Волкомич, Марк. Смысл жизни : Стихи/ Марк Волкомич. -Тель-Авив: Издательство М+, 2005. – С. 72..
Related Posts
27.02.2018 Chisinaul evreiesc * Еврейский Кишинев, RO
*************************************************************************************************************
Pe această pagină vor fi postate cugetări, fragmente din opera artistică, versuri ale scriitorilor, poeților, altor personalități notorii – evrei despre Chișinău. Sursa: colecția bibliotecii ”I. Mangher”, surse internet
***************************************************************************************************************
IOSIF BALȚAN
1923 —1975
poet
MONUMENTUL LUI PUŞKIN
Era în anii negri ai ocupaţiei,
În anii grelei noastre pătimiri, —
Lupta Moldova şi ştia că fraţii ei
Zoresc momentul marii izbăviri.
Cînd Chişinăul meu, robit de duşmani,
Gemea în chin sub jug cotropitor,
În bustul din grădină al lui Puşkin
Vedeam simbolul altui viitor.
Şi ne spunea privirea lui adîncă,
În zilele, cînd era mai greu:
”Prieteni scumpi,
fiţi neclintiţi ca stînca,
V-a ajuta frăţesc norodul meu”.
Şi oamenii veneau ades la dînsul
Şi îl priveau cu drag şi cu alean,
Şi se porneau cu vrere mai aprinsă
Să lupte cu nemernicul duşman.
Iar supostaţii pricepeau, se vede că,
De ce ni – i scump modestu-acesta bust,
Ei pricepeau că Patria Sovietică
Noi o vedem în cîntăreţul rus.
Cu-nverşunarea urii şi aquot;sans-serif fricii
Călăii crunţi poruncă-atunci au dat,
Şi au început slugoii să despice
Măreţul iamb pe postament săpat.
Vrăjmaşe mîni au ridicat topoarele
Şi au lovit în versurile sfinte,
Dar nu poţi zmulge din înalturi soarele
Şi nici ce-i drag din inimă şi minte.
Mai scump ne devenise monumentul,
El – pîngărit – era şi mai măreţ,
Mai dîrz, mai neclintit stătea poetul
Şi îi sfida pe duşmani cu dispreţ.
Iar nouă ne spunea atunci privirea – i:
Să fiţi ne – nduplicaţi pîn – la sfîrşit,
De – acu – i aproape ceasul dezrobirii, —
De – acolo vine, de la răsărit!
1949
Balţan, Iosif. Monumentul lui Puşkin // Balţan I. Versuri. – Ch. : Literatura artistică, 1983. – P. 37 – 38.
24 AUGUST
August al lui patruzeci şi patru,
Proslăvit vei fi de noi pe veci,
Dezrobirea ta, iubită vatră,
Este sărbătoarea Patriei întregi.
Chişinăul ars ne-a întîlnit
Cu braţele ciunte ale caselor,
Ne chema oraşul dezrobit:
— Să mă răzbunaţi, ostaşilor!
Şi ieşeau oamenii pe praguri, —
Fericirea lor cum s-o descrii? –
Şi ieşea Moldova mea întreagă
Să salute mîndrele oştiri.
Ea în anii grei de chin şi zbucium
A avut atîtea de – ndurat,
O plesneau crunt vrăjmaşe biciuri
Dar ea capul nu şi l-a plecat.
Ura sfîntă clocotea în piepturi
Şi lovea amarnic pe duşmani,
Şi săreau eşaloanele –n noapte
Şi Moldova mea se răzbuna.
Şi era acuma bucuria
Mai adîncă, mai înălţătoare,
Pentru că credinţa şi tăria
S-au călit prin marea încercare.
Se părea că poama rumenită
S-a copt mai devreme — n vii,
Ca din vinul viei dezrobite
Să cinstească ostaşii care vin.
Şi tanchistul tînăr din Reazani,
Şi tunarul de la Leningrad,
Au intrat cu lupte – n Boiucani
Şi Munceştii au eliberat.
Ajutorul, care l-ai primit
N-ai să-l uiţi nicicînd, Moldovo,
Azi poporul tău dezrobit
Îşi zideşte statul său slobod.
Azi Moldova – n sînul marii Patrii
Creşte şi — nfloreşte neîncetat,
August a lui patruzeci şi patru
Veşnic străluci – va slava ta!
1944
Balţan, Iosif. 24 august // Balţan I. Versuri. – Ch. : Literatura artistică, 1983. – P. 18 – 19.
Efim Crimerman. Foto. S. Musteață — europalibera.org
Efim CIUNTU
Crimerman
n. 1932
ULTIMUL TRAMVAI
Muz. D.Gheorghiță
Tramvaiul nu mai sună de departe
Și parcă nu-i ceva-n orașul meu,
S-a dus din tinerețea mea o parte
Cu ultimul tramvai din Chișinău…
Acest tramvai la colț avea oprire,
Cu el întîi la școală m-am pornit,
El m-a adus la prima întîlnire
Și m-a întors pe viață-ndrăgostit.
Cu acest tramvai în haină militară,
Eu am plecat să-nving ori ca să mor…
Și din Europa, noaptea, de la gară
El m-a adus acasă-nvingător.
Azi lunecă pe străzile-asfaltate
Mașinile orașului meu nou,
Noi ne grăbim spre țărmuri minunate,
S-a dus pe veci tramvaiul în depou…
Iar viața chiamă, chiamă mai departe
Și de tramvai n-ai cînd să-ți pară rău…
S-a dus din tinerețea mea o parte
Cu ultimul tramvai din Chișinău.
ULTIMUL TRAMVAI. Versuri E.Ciuntu (Crimerman); muz. Dumitru Gheorghiță. // Gheorghiță D. Sărbătoreasca. Ch., 1977, p. 109.
Liviu DELEANU
(Lipa CLIGMAN)
1911 – 1967
Poet, jurnalist
CHIŞINĂU
Şi florile şi-azurul ţi-s veşmînt,
Frumos lăcaş al cînturilor mele,
Oraşule, ce nu pot să te cînt
Decît de sus, urcat şi eu pe schele.
Îi-n largul adierelor de vînt,
Şi-n calda fîlfîire de drapele,
Tu te înalţi din piatră şi pămînt
Cu umerii spre soare şi spre stele.
Iar Lenin, sus pe roşul pedestal,
Se simte ca-n oraşul său natal
În tinereţea străzilor bătrîne.
Şi cu nespusă dragoste-n priviri
El îţi mîngîie noile zidiri
Durate cu ferestrele spre mîine.
Deleanu, Liviu. Chişinău // Deleanu L. Versuri. – Ch.: Cartea Moldovenească, 1967. – P. 122. (colecţia ”Aurora”).
CHIȘINĂU – 500
Ce fac clasicii în parc,
Noaptea, pe-ndelete?
Stau cu taina la taifas
Și cu luna-n plete.
Stau s-asculte sub copaci
Timpul fără moarte,
Timpul parcă slovenit
Dintr-o veche carte.
Și văd surii cărturari
Vechile fundacuri
Ale tîtgului fundat
Ice de cinci veacuri.
Văd cum vodă Ștefan cel
Marele pre nume
Stă în sceptru rezemat,
Cunoscut de-o lume.
Iar cu sabia la șold
Grig. Cotovschi pare
A fi ca un Făt-Frumos,
Precum stă călare.
Că-i durată ca-n povești
Noua-i ctitorie…
Și dau clasicii în parc
Altei cărți cetire.
Deleanu, Liviu. Chişinău -500// Deleanu, Liviu. Scrieri.Ch., 1976, vol.1, p. 528-529.
EȘTI UN ORAȘ DE VISĂTORI
Frumos acum ca niciodată
Pe strămoșescul tău meleag,
Îți dărui dragostea mea toată,
Oraș al visului meu drag.
Tu știi să dai tovărășește,
Iubirii mele – nou temei
Și-n tine inima-ți urzește
Romanticul lăcaș al ei.
Refren:
Chișinău, Chișinău,
Verdele făgaș al tău
E cuibul dorurilor mele
Durat spre soare și spre stele.
Dac-ai ști cît de mult te-ndrăgesc,
Chișinău – oraș tineresc!
Cu străzi și parcuri minunate,
Precum o urbe din povești,
Tu porți cinci secole în spate
Și totuși nu îmbătrînești.
Ci ca un cuib al tinereții
Sub pomii tăi fremătători,
Aflat în tot tumultul vieții
Ești un oraș de visători.
Ești un oraș de visători// Deleanu, Liviu. Scrieri.Ch., 1976, vol.1, p. 586.
NOCTURNĂ AUTUMNALĂ
Auzi? Cad frunzele grămadă
Ca-ntr-o baladă
Din Rimskii – Korsakov sau List.
Şi-n noaptea trează
Luceferii tîrzii dansează
Pe movul Lac Comsomolist.
Copacii-s fără pelerine…
Şi două lebezi ca de nea
Plutesc ca două balerine
Pe unduita pardosea.
Aşa-şi începe toamna balul…
Iar luna-n albu-i travesti
Îşi scoate de pe faţă voalul
Şi ne surîde din vecii.
Deleanu, Liviu. Nocturnă autumnală // Deleanu L. Versuri. – Ch.: Cartea Moldovenească, 1967. – P. 170. (colecţia ”Aurora”)
PEISAJ HIBERNAL
Locuesc pe Bulevardul Tinereţii…
Îi într-o noapte, cînd nămeţii
Acoperiră-ntreaga stradă,
Căci reci vîrtejuri de zăpadă
Vuiau şi şuierau buimace,
Sub zdrenţuroasele cojoace
Ale copacilor zburliţi
Văzui cum doi îndrăgostiţi
Sfidau viforniţa nebună
Stînd sub ninsoare – ca sub lună.
Pe mine vremea viscoloasă
Sufla şi mă gonea spre casă…
Iar ei sub crengile zbătute
Rămaseră să se sărute
Cu ochii doldora de vise
Şi gulerele larg deschise
În albul fulgilor alai,
Întocmai ca în luna mai,
Cînd dă în floare toată firea…
Şi m-am gîndit că denumirea
Ce-o poartă noua stradă-a mea
E-ndreptăţită-ntrucîtva.
Deleanu, Liviu. Peisaj hibernal // Deleanu L. Poezii. – Ch.: Hyperion, 1991. – P. 150 – 151.
STRADA MEA
Strada mea
E fostă mahala,
O fostă fundătură murdară
Cu garduri strîmbate-n afară
Şi cu vechi cocioabe de lut
Care-au zăcut
Adînc aici cufundate
În gropi şi în gloduri uscate.
Ici-colo se tăvălea
Cîte-o potcoavă,
Cîte-o pingea.
Şi fiecare perete
Purta înverşunata pecete
A timpului său împlinit.
Pînă cînd mahalaua a murit.
A murit fără o floare
La înmormîntare…
Şi-n locul ei
A prins temei
Acolo, Bulevardul Tinereţii –
Unde în numele vieţii
Şi a veşnicei ei înnoiri
Printre noile clădiri,
Veche, întru toată dreptatea,
N-a rămas decît ”Maternitatea”.
Deleanu, Liviu. Strada mea // Deleanu L. Versuri. – Ch.: Cartea Moldovenească, 1967. – P. 178. (colecţia ”Aurora”).
TE SALUT, CHIȘINĂU!
Muz. Oleg Negruți
Te salut, Chișinău!
Rupt ca din soare,
Mîndru pe făgașul tău,
N-ai asemănare.
Ridicat mereu pe schele,
Pari o urbe din povești –
Și ești sediu vieții mele
De avînturi tinerești.
Ție, drag Chișinău,
Îți cînt iubirea,
Căci răsari din cîntul meu,
În toată strălucirea!
Te salut, Chișinău!
Inimi deschise
Bat fierbinți în pieptul tău,
Ca-ntr-un cuib de vise.
Printre noile cvartale
Crești, mîndrețe de oraș,
Iar în parcurile tale
Îi ești dragostei sălaș.
Dragul meu, Chișinău!
Cît mi-e de bine
Cînd sub largul cer al tău
Iubesc și cînt cu tine.
Te salut, Chișinău // Deleanu, Liviu. Scrieri.Ch., 1976, vol.1, p. 578.
CHIȘINĂU – TU EȘTI LEAGĂNUL VISULUI MEU
Muz. S.Șapiro
Chișinău, Chișinău,
Tu cu freamătul tău
Și cu zvîcnetul tău tineresc…
Dacă-ai ști cît de mult te-ndrăgesc!
Renăscut din ruini,
Azi te scalzi în lumini,
Iar pe străzile tale
S-aștern din petale
Cărări înspre mii de grădini…
Refren:
Chișinău, ești frumos ca nicicînd
Și așa, cum dura-vei mereu,
Fremătînd,
Surîzînd
Și cîntînd,
Tu ești leagănul visului meu…
Chișinău, pe făgașul tău drag
Rîd salcîmii și teii-n șirag –
Și-n grădina ce crești,
Ca o floare cum ești,
Pari a fi un oraș din povești!…
Chișinău, Chișinău,
Tu ești leagănul visului meu…
Dragul meu, Chișinău,
Tu cu farmecul tău
Și cu zîmbetul tău însorit
Strălucești sub albastrul zenit
Și frumos ca un crai
Tot mai mîndru-mi răsai
În veșmînt de verdeață
Și-n ropot de viață
Ferice de soarta ce-o ai…
Chișinău — tu ești leagănul visului meu.Versuri L. Deleanu; muz. S.Șapiro // Orașul cîntă= Город поёт. Ch., 1967, p. 10-16.
A N A T O L G U J E L
n. 1922
Poet, publicist
CHIȘINĂULUI
Oraș natal, noi îți iubim
Copacii verzi pe uliți late,
Trecut-au nouri grei de chin
Și iar ți-s zările curate.
Tu ai gemut de nemți robit,
Ne-o spun aici ruine triste,
Dar azi te bucuri – izbăvit
De groaza nopșilor fașiste.
Cînd oastea Roșie s’a ‘ntors,
Purtînd drapelul biruinții,
Citeam pe chipu-și luminos
Iubire și recunoștință.
Az își venim în ajutor,
Te lecuim de răni, ca mîne
Să rîdicăm în locul lor
Și case noi, și uliți mîndre.
Îți dăm al brațelor prinos
Și-al inimii avînt ce crește,
Te-om reclădi și mai frumos,
Ca să ne fii oraș — poveste!
Și Pușkin parcă ne-a zîmbit
În parcul renăscut la viață,
Și el a spus: Bine – ai venit
La noi – slăvită dimineață!
1944, septembrie
Gujel, Anatol. Chișinăului // Anatol Gujel . Schimbul nostru : Culegere de versuri ─ Chişinău : Editura de stat a Moldovei, 1952. – P. 45 – 46.
DOUĂ LIRE
E noapte -n parc. Pustiu e și tăcere.
Și picotă de somn castanii vechi.
Și moare șoapta lor ca o părere.
Dispar întîrziatele perechi.
Și numai doi poeți ce se-ntîlniră
Rămîn de veghe-n parcul ațipit.
Pe fruntea lor doar luna se prefiră
Ca un sonet de care ești răpit.
Privesc în jur și ochii lor scînteie
Ca doi luceferi
Visători și treji.
Ei merg încet, alturi, pe-o alee –
Ai iambilor ne-noronații regi.
Ei sînt alături:
Pușkin și-Eminescu
În noaptea asta tainică de mai.
Și eu i-ascult și iar mă contopesc cu
Ispititorul, veșnicul lor grai.
Ba-l văd pe –Aleco, trist și singuratic,
Ursit să-și poarte patul său pe roți;
Ba luna-mi pare vatră de jăratic
Și mă salută plopii fără soț.
Aud un glas de zbucium dintr-odată:
”Tovarășe, tu crede, va ieși
Și ea , a fericirii stea curată
Și visul nostru – l va înveșnici.”
Cînd lira lor zvîcnea de doruri plină
Și jinduia în liniștea din lunci
La raza stelei care va să vină,
Era robie încă pe atunci
”Zdobiți orînduiala cea crudă și nedreaptă
Ce lumea o împarte în mizeri și bogați!”
Aud aceste rînduri ce-mi deșteaptă
Icoana celor goi și oprimați.
În noaptea aste Chișinău-n floare
Îi întîlni în tihna-ntregii firi.
Și nu în vis,
ci-aevea le răsare
Curata stea a noii fericiri.
Iar eu le-ascult poveștile bătrîne,
Din nou devin al stihului lor sclav.
Aicea lira nordică
Se-nghînă
Cu lira dulce-a plaiului moldav.
1958.
Două lire // Anatolie Gujel. Poezii și poeme. — Ch. Editura de Stat a Moldovei, 1959. – P.38 – 40.
***
La Chișinău au înflorit
Salcîmii de pe străzi…
Tu, vino, vino, negreșit
Podoaba lor s-o vezi.
În seri de mai pe lac ades
Cu barca te aștept.
În apă stelele zvîcnesc
Din dorul meu din piept.
1956
La Chișinău au înflorit… // Anatolii Gujeli. Fereastra cu trei mușcate. — Ch. Editura de Stat a Moldovei, 1956. – P. 26.
POȘTA VECHE, 1927
Cînta un orb din caterincă
un cîntec trist și monoton.
Băjenărind cu o țolincă
la colțul străzii, sub șopron.
Cînta un orb după ureche,
sperios, la margine de drum.
Drept rană neagră, Poșta Veche
zăcea cu cușmele-i de fum.
Se tăvălea jos o opincă
pe caldarîmul ros și-ostil.
Cînta un orb din caterincă
urmat de-un cîine și-un copil.
Pe-aici norocul, nenorocul
erau alături, cai de ham.
Iar eu, zburdalnic, năpîrstocul –
o, cîte nu le-nțelegeam!
De cîte ori veneam încoace,
nici pe departe meloman!
Era un tînjit după pace
și-un dor albit doar de alean.
Și se făcea că huma crapă
de arșițe. Cîntecul tînjea
după un ochi curat de apă
și după flori de micșunea.
Tînjea după un pic de soare
și după o creangă de mărgean,
mocnea în zări ne-ncăpătoare
o stea ce-i fuse-un talisman.
Băjenărind cu o țolincă,
cînta unor drumeți tîrzii,
cînta un orb din caterincă
pentru cei morți, pentru cei vii.
Gugel Anatol. Poșta Veche, 1927// Gugel, Anatol. Am fost odată ca niciodată. — Ch.: Pontos, 2004. – P. 58 – 59.
FEREASTRA CU TREI MUȘCATE
… Am apucat cu adevărat Chișinăul patriarhal, cu ghiveciuri la ferestre, cu trăsuri de tot felul, cu tramvaie multicolore, cu vestitul circ Kludsky, care poposea cu elefanții lui, deobicei în vacanțe, pe terenul viran de lîngă liceul ”A.Russo” (azi Universitatea de Stat.)
Pe atunci erau două licee pentru fete, și patru pentru băieți. În liceul ”A. Donici”… învățam eu…
… Mă însoțește o magică oglindă retrovizoare pe strada centrală ”Alexandru cel Bun”. Cafenele la tot pasul, prăvălii cu articple de modă, afișe de tot felul. Mă urc în tramvai să nu scap cumva ultimul film cu Loretta Young de la ”Expres” (azi Filarmonica).
Și dintr — o dată, nu dură decît o clipă!, dispăru de pe ecran și tramvaiul, și celebra actriță, și pălăria neagră a profesorului. Se pierdu într – o negură deasă și fereastra, și mușcatele cu năluciri de petale albe și roșii. Ah, unde sunteți flori care nu se ofilesc nicicînd!
Gugel Anatol. Fereastra cu trei mușcate // Gugel, Anatol. Testamentul unui nou – născut. – Ch.: Pontos, 2011. – P. 6 – 7.
MIHAIL KALIK
1927 — 2017
regizor
CÂND OMUL MERGE DUPĂ SOARE
Ce să spun despre Chișinău, este un oraș sudic în care oamenii zîmbesc, precum și li se cuvine unor oameni sudici, și este plăcut să vezi aceasta. Îmi amintesc cum venisem la Chișinău pentru prima dată: a fost nu prea demult, abia absolvisem VGIK-ul…
… Mi-a plăcut mirosul oraşului, mirosea a flori şi a vişini care înfloreau în acea perioadă. Iar mirosul delicios te apropie mereu de locul tău de trai. Şi oraşul ca atare s-a dovedit a fi interesant, avea multe case vechi pe care nimeni nu se grăbea să le distrugă. Şi acestea se lipeau liniştit una de alta, neinhibate absolut de cutiile moderne. Casele vechi mereu vor să spună că oraşul are istorie. în Europa această particularitate deosebeşte Viena. Chişinăul era exact la fel. Şi hotelul era minunat; simplu, dar atât de simpatic şi comod, asemenea lucruri se simt imediat. De asemenea, am simţit repede că oamenii de la studio vor să lucreze, simt că eşti maestru şi îi poţi învăţa multe. Totodată, nu era slugărnicie. Mie aceasta mi-a plăcut foarte mult şi atmosfera m-a predispus imediat la creaţie. Ulterior, nu o dată şi nici de două veneam să filmez la „Moldova-film» şi oamenii doreau mereu să lucreze cu mine, ştiau să asculte, să perceapă cele auzite şi să aplice aceasta în practică, iar mie îmi făcea plăcere să lucrez cu ei…
…Originalitatea Chișinăului constă tocmai în faptul că nu caută să imită pe cineva, şi deşi s-au construit şi aici multe case înalte, rămâne a fi un oraş provincial,drag, original. Şi cântecele care i-au fost dedicate — „Oraşul meu din albe flori de piatră», în primul rând, sunt la fel de originale, nu imitatoare. Repet, iubesc Chişinăul, nu îmi este indiferent şi îmi amintesc cum veneam, pur şi simplu, ca să-mi ajut un tovarăş care avea probleme la filmări. Demult nu am fost pe acolo, iar în Rusia am venit de trei ori în ultimii ani, la festivalul din Vâborg „Un ochi spre Europa». Un festival foarte inteligent şi îmi face plăcere faptul că acolo am celebrat aniversarea a 50-a a apariţiei filmului „La revedere, băieţi!».
Kalik Mihail. Când omul merge după soare // Chișinăul meu / alcăt.: N. Cataeva. – M.: PK Galeria; [Chișinău] : S.n., 2015. – P.: 116 – 121.
ALEXANDRU ROBOT
(Alter Rotman)
15 ianuarie 1916 – 1941
Scriitor, poet, jurnalist, critic literar.
ZGOMOTELE CHIȘINĂULUI
Chișinăul are și el zgomotele lui. Trăsuri, care circulă fără cauciucuri la roți, căruțe, care traversează la mijitul zilei taman străzile principale, negustorii ambulanți, care strigă ”uhlea” sau ”haine vechi” – iată câteva zgomote, care trebuie plasate la ore mai comode. Mai adăugăm faptul că orașul nostru nu vrea să-și dezmintă reputația de pepenieră de talente muzicale, așa că dimineața, la prânz și seara, plozii familiei fac exasperante game. În calitatea noastră de chiriași amabili, de cetățeni lipsiți de orice agresivitate nu putem interveni nici ca să reglementăm claviaturile, nici ca să potolim furia, cu care negustorii ambulanți își țipă lămâile, hainele vechi, păpușoiul și cărbunii…
Mai ales există cartiere condamnate la zgomot și tevatură. Ele sunt situate în jurul piețelor, lângă Sobor și pe lângă localuri de noapte cu ebrietăți vehemente.
Să armonizăm toate aceste zgomote, să le fixăm orar și să le impunem o disciplină.
Nu ne gândim – Doamne ferește – la interzicerea lor. N-avem ambiția să dispară semnele de viață ale orașului. Să lăsăm capitalei, înnebunită de gălăgia unanimă, visul liniștitor de catedrală.
Noi nu suntem contra zgomotului. Dar trebuie să evităm zgomotele inutile și în special pe cele incomode.
Să lăsăm orașul să ciripească, dar să-l împiedicăm să urle.
1937
Robot, Alexandru. Zgomotele Chișinăului // Robot, Alexandru. Îmblânzitorul de cuvinte. – București: Litera internațional; Ch.: Litera, 2003. – p. 249 – 250.
PAJURILE MIZERIEI CHIȘINĂUIENE
Primul peisaj care surprinde la Chișinău este peisajul negru al ciorilor… Păsările acestea funebre te primesc de la gară. În gara cu ziduri bătrîne a Chișinăului se reped la tine corbii. Ciorile împodobesc toate străzile orașului… În parcul care înconjoară silueta rotundă și albă a Soborului, copacii înalți și goi… sunt decorați cu ciori de toate mărimile. .. Corbii produc un efect tragic, cînd aterizează pe cupolele unei clădiri neterminate, care zace în centrul orașului, roșie din cauza cărămidei netencuite.
Acolo e Palatul Cultural, aerodromul preferat al ciorilor, în ale cărui hrube noaptea se jdihnesc cei fără soartă și fără culcuș, copiii flămînzi și fără căpătîi.
Ce groaznici sunt corbii, dar și ce simbolici sunt ei, cînd poposesc pe cupola Palatului Cultural, care stă amenințător și neterminat…
Mai zboară corbii și deasupra facultății de agronomie și realizează același efect tragic. Și deasupra acestei înjumătățite instituții ele cobesc același Nevermor! Adică: niciodată, declamat de pe cupola Palatului Cultural.
Sunt păsările simbolice ale restriștii din Basarabia și prostul augur pentru mai tîrziu.Ciorile acestea ar trebui – cine știe – puse în stema provinciei.
1935
Robot, Alexandru. Pajurile mizeriei chișinăuiene // Robot, Alexandru. Îmblânzitorul de cuvinte. – București: Litera internațional; Ch.: Litera, 2003. – p. 235 – 237.
TOAMNA NEVOILOR
În piața veche e un cadru de promiscuitate. În acest decor e plasat talciocul, hala de vechituri. Din hrube întunecoase și reci parvine un miros uman. Îl transpiră hainele și cizmele risipite peste tot. Aici vin să se aprovizioneze pentru iarnă proletarii periferiilor, purtătorii de zdrențe ai orașului… Unul își vinde zdrențele, altul le cumpără. E un schimb încurcat de haine rupte, de ghete fără tălpi, de căciuli ciuruite…
Mai departe orașul de jos e un cartier de epave. Toamna complectează atmosfera de naufragiu. Ziduri măcinate de vreme înconjoară ulițele… Case chircite și jerpelite, o arhitectură de penibil labirint, accente de promiscuitate, surprinse prin ferestre întredeschise, prin uși deschise o singură clipă, sau dincolo de garduri pitice.
Am intrat în gheto. Copiii mulți și risipiți pe locuri virane, pe praguri e dovada că maternitatea nu șomează. Personaje de sinagogă își fac din cînd în cînd apariția, strecurîndu-se pe lîngă ruine atrase de lepra zidurilor.
Aici în gheto și dincolo, unde periferia n-are pseudonim, toamna e o veste pusă în chenar de doliu. Ciclul septentrional, ciclul de păsări sunt cucuvaiele, care prevestesc iarna fără lemne. Trupuri reci de sobă, ferestre sparte și lipite cu hîrtie, picioare desculțe, iată fresca de coșmar a toamnei periferice…
Apar liniile de cale ferată și îmi dau seama, că am străbătut drumul sinucigașilor. Bîcul e un puhoi nervos și întunecat, în care se adună toate lăturile orașului.
Șinele fierate merg spre infinit, spre necunoscut. Fantom plecărilor se confundă cu ele. Biserica Mazarache își proiectează silueta verde din vîrf de deal. De sus se zăresc turnurile Chișinăului și toate casele lui par epave, simple epave.
Alături e baia Dobromirov. Autobusul băii se reîntoarce în centrul orașului. Drumul e inundat, penibil… Și am parcurs din nou, în cîteva minute, toamna cartierului de jos, toamna ghetoului, toamna tristă a calicilor.
1936
Robot, Alexandru. Toamna nevoilor // Robot, Alexandru. Îmblânzitorul de cuvinte. – București: Litera internațional; Ch.: Litera, 2003. – p. 239 – 240.
ASPECTE DIN PIAȚA NOUĂ
Piața Chișinăului e promiscuă, nedesciplinată și grotescă. Dimineața arhitectura ei meschină se animă.
Precupeții suprimă noaptea de la jumătatea ei și încarcă pe altarele de scînduri ale tarabelor sacrificiul pămîntului, aranjînd toate generozitățile provinciei în coșuri.
În auroră piața nouă are un aspect de carnaval. Dinspre periferii se revarsă fluvii de coșnițe și inundă procesiuni de slujnice și gospodine.
Piața nouă e complicată. Cu flexibilități de labirint, se ramifică în mai multe direcții și din toate părțile te îmbrățișează gălăgia comercială, care crește și se umflă, în timp ce orologiul municipal sună de opt ori.
… Piața începe să geamă, hărmălaia crește și se aprinde. În piața nouă se întind paralele de mai multe străzi cu carne, care au un miros de sînge, ca asasinii… Piața de carne se împarte în două, după rit. O tăbliță indică unde toți găsi carne creștinească și unde se află carnea izraelită.
… Oameni în zdrențe , costumați în saci, încinși cu sfori se preumblă printre gherete. Sunt hamalii de ocazie, care așteaptă să transporte un coș.
… După legume și colaci vine galanteria. Batiste, ciorapi, pepteni și flanele zac pe tarăbi, supravegheate de ochii unui vînzător înghețat.
… În fața barăcilor atîrnă imotal izmene și flutură indecent chiloți de damă.. . E un bal de funde, de scufițe, de jurubițe.
Pe la amiază piața somnolează. Dispar morcovii și cartofii și o umbră grea se așterne peste piața grotescă, de unde în fiecare zi stomacul Chișinăului se alimenteazî înghițind bulionul, carnea, peștele și covrigii, pe care i-am văzut expuși. Bineînțeles, izmenele și ciorile rămîn pe loc, nedevorate.
1936
Robot, Alexandru. Aspecte din piața nouă // Robot, Alexandru. Îmblânzitorul de cuvinte. – București: Litera internațional; Ch.: Litera, 2003. – p. 240 – 243.
PORTRETUL UNEI PERIFERII
Orașul descrește spre periferie. Casele devin mici, se descompun și par gheboase. E viziunea care se formează cîbd parcurgi Chișinăul spre marginile lui și cînd vizitezi una din mahalalele lui principale: bariera Sculeni.
…Bariera Sculeni e plasată între căzărmi și spitale. Pe de o parte cloroformul, pe d alta – goarna sunată la ore de amiază și de seară. În acest cadru vegetează periferia, adormită sub un cer indulgent și acoperităde un cearșaf de praf.
… Ca să definești aspectul barierei Sculeni e dificil. Terbuie să eziți între peisajul de maidan al mahalalei și între insinuările ei rurale.
Orașul se îngînă cu satul. Tramvaiul parcurge un drum de țară între două procesiuni de căruțe umbrite de cîte o porumbiște debilă. Hanurile se anunță prin saci de ovăz puși afară ca să atragă botul cailor. În pulbere strălucește cu sclipiri galbene rustica baligă. E un semn că pe aproape sunt grajduri și faptul acesta e subliniat de cîte un nechezat puternic.
Capitolul industrial al periferiei îl reprezintă potcovăriile. Sunt și prăvălii în bariera Sculeni. Cele mai numeroase și mai vizitate sunt cîrciumele, care vestes mustul prin hîrtii lipite la ferestre.
Mai există și o croitorie, cu un surtuc agățat în ușă ca să atragă celor care nu citesc firma ”Croitorie bărbătească”.
Alte aspecte din bariera Sculeni? Casele mici și cocoșate, drumul îngropat în praf și străbătut de carele cu boi, cîrciumele care alcoolizează pe locuitori – iată elementele disparate ale unui aspect unic și general.
Poate mai e un aspect caracteristic și cortegiul funerar, care transporta un mort spre cimitirul evreiesc. Trei moșnegi cu caftane și bărbi ortodoxe purtau pe umerii lor o targă încărcată cu flori. Sub flori, cadavrul. În urmă, femei care boceau și copii speriați.
Cortegiul parcurgea drumul de țară. Ocolind lanurile de porumb și bostănăriile, mergînd spre un cimitir izolat între ogoare și șine de tren.
1936
Robot, Alexandru. Portretul unei periferii // Robot, Alexandru. Îmblânzitorul de cuvinte. – București: Litera internațional; Ch.: Litera, 2003. – p. 250 – 251.
CUM A FOST PRIMIT 1936 LA CHIȘINĂU
Deci am să vă povestesc întîlnirea mea cu anul 1936, pe care l-am văzut imediat ce a descins la Chișinău. Peripețiile încep abia la orele unsprezece, sunate cu gravitate de orologiul primăriei. Pe Alexandru cel Bun nu mai era nimeni. Cu un ceas înainte animația era la paroxism. Copiii trăgeau de coada buhaiului, măscăricii cu capra dădeau reprezentații benevol și un plug tras de patru boi demonstra în fața primăriei. Dar în cele din urmă buhaiul a amuțit, măscăricii și plugul au dispărut.
M-am plimbat pe toate străzile. Am trecut pe sub ferestrele prefecturii, unde sub lămpi puternice se învîrteau în piruete rochii și uniforme. Orchestra repeta valsuri și tangouri… Am trecut apoi pe lîngă școala poloneză, unde colonia locală aștepta cu exuberanță un an nou.
M-am oprit în fața restaurantului Londra, unde chelnerii gravi și decrepiți serveau doamnelor elegante pahare și farfurii.
La Camera de comerț, ferestrele masive erau iluminate și rafale de muzică ușoară inundau în stradă. Ceva mai departe sinagoga stătea întunecată și tristă.
În centru străzile scăldate în lumină erau măturate de un vînt dezmierdător ca o briză marină.
Pe la periferie alcoolul, scandalul și armonica alcătuiau o atmosferă plină de vacarm.
În grădina Soborului, prin arborii diformi, ciorile se agitau și croncăneau.
Birjarii, adormiți pe capră, cu biciul atîrnînd peste spinarea calului cu greabăn la gît, așteptau nu un an nou, ci un client.
Un tramvai-fantomă, fără pasageri, traversa strada principală și tăia în două enigmatica noapte.
Dar Anul Nou m-a surprins prin mahalaua mea. Din cîrciumi, aroma de vin și nota sălbatică de muzică pătrundeau în uliță.
Era 12 fără 5. Cinci minute de neant. Apoi s-a dezlănțuit frenezia mulțimii. Clopotele Soborului, orologiile publice, pocnete de bici, de pistol, strigăte, lumină stinsă, totul pornise să urle, ca o nebunie colectivă.
Un minut de apocalips, de ospiciu.
Lumina s-a reaprins. Anul Nou venise. 1936 era prezent la Chișinău. 1935 devenise anacronic, încă o perlă la colierul trecutului.
1936
Robot, Alexandru. Cum a fost primit 1936 la Chișinău // Robot, Alexandru. Îmblânzitorul de cuvinte. – București: Litera internațional; Ch.: Litera, 2003. – p. 253 – 256.