EBRAIKA

Л Е В    Б Е Р И Н С К И Й

р. 6 апреля 1939

Поэт

 СТАРАЯ ТАБАКАРИЯ

Старая Табакария! А в конце той коротенькой улочки – «Штранд Бивол», он же водный бассейн «Локомотив», с утра до полуночи полный смеха, музыки, гула танцплощадки! И – каким это образом? – унаследовавший наш домашний адрес, в мое время белилами довоенной еще поры по-нерусски намалеванный у нас над калиткой, буква в буквочку – Tabacaria Veche 23! Да, именно на этой кишиневской окраине и на этой, с позволения сказать, улице, и в халупе под именно этим номером я рос и записывал свои первые вирши, из которых что-то (с упоминанием Ленина и Сталина) и неким казусным образом, было напечатано в «Юном ленинце». Соавтором стишка почему-то оказался друг мой Валерка Гажа, что, по правде сказать, мне тайно делало честь… Сочинял он куда красивей меня, до сих пор не забылась очаровательная строчка из стихотворения этого ныне известного кинорежиссера Валериу Гажиу о недавнем тогда пуске (в октябре 1949 г.) нового вида городского транспорта: «Троллейбус комфортабельный идет»./…/ Летом 46-го я с большой неохотой побрёл за отцом, когда спросил: «Льовочке, ты хочешь мит мир пойэхать ыф Кишыньов? И мы там будим спать у дядя Арл, а мой сестра Сурка – жена у него, и она нас хорошо накормит, а он вобшэ хороший человек, а столер, ну, делает кровати, шофэс, бенклэх, тумбэчкис и вус ди вылст… Не помню, чем мы добирались, полагаю – поездом, но задним числом знаю, что вокзала (в войну разбомбленного) определенно не было, пленные немцы строили его потом еще несколько лет. Не было там и пешеходного моста через железную дорогу (возведенного году в 54-м) – только обычный шлагбаумный переезд, который мы с отцом, озираясь по сторонам, перешли, и он тут же стал искать глазами, у кого бы осведомиться, а мне объяснил:  – Мине дали один адрес, где можно снимать квартира, я хочу, чтобы ты пошел ыф школа ыф Кишиньов, а ни ыф том деревня. Вот там сидит один старый иврей, может быть, что он знает. Улица была обжита и заставлена старыми саманными кэсуцами только с левой стороны дороги за переездом, оставшимся у нас за спиной, – щебенка, вся в свежих лошадиных яблоках, тянулась к дальним, сплошняком зеленым холмам без позднейших труб и построек – и только прямо по направлению взгляда повисала в той зелени белая пауза, проплешина с высоченным тополем, одиноким и полуреальным, как на картине Дали лет через тридцать. В ближней перспективе, минутах, может в десяти и без спешки, дорога огибала справа какой-то деревянный синий портал с расположившейся на самом верху огроменной лодкой или, пожалуй, катером, тоже синим-пресиним. Там, на водном бассейне «Локомотив» – «Штранд Бивол» называли его еще по-довоенному, – я, учась плавать, утону через пару лет, просто тихо улягусь на дно, а Мишка Данилов – углядев с берега – чудом, в мощных несколько взмахов подоспеет и добудет, вытащит меня к жизни. Эх, почему я не скульптор! Или хоть пластилин мять бы с толком умел. Бросил бы эту я писанину, вылепил двор бы тот на отчалившей в вечность планете (да еще 10-ю школу с фигурками Шурки Крыштула, Павлика Осмольца, братьев Бейлиных; также: холм с лицом Оли Свидерской по дороге из Чечулен в монастырь Хынку – всесоюзную здравницу «Кодры» – в ту одинокую мою осень после нашего с ней лета в пропахших шалфеем и мятой Мунчештах; также: всю – единственную из трех-четырех моих – родину: бессарабское детство и первый звон юности, и горький вкус ранней молодости. Я бы отдельной выставкой вам представил «Штранд Бивол»: Strand (знаю теперь) – это «пляж» по-немецки, а Bivol – довоенный, точней, досоветский владелец бассейна, самого на ту пору в Европе большого, говорили, водного бассейна под открытым небом.  Почти сразу после войны перед фасадом этого бассейна «Локомотив» на потресканной старой бетонной площадке торчала уже к году, примерно, сорок седьмому осыпающаяся побелкой статуя Ленина, вокруг которой я в редкий летний день не совершал нескольких сотен кругов на самокате. Во всем нашем «спальном», как сказали бы теперь, а тогда – «вымиральном» от голода районе Табакария ни малейшего, кроме того под Лениным, асфальтированного лоскутка земли не было. Вот на этой табакарийской махале, в этом дворе, в одной из лачуг его я провел свое детство, целыми днями и до полуночей, пока танцы на бассейне не закончатся, слушал музыку всех времен, наречий и жанров, нещадно страдал до утра, влюбляясь то в Лилю Вертейко в 49-м, то в Надю Мельникову – еще до Лили, а уж после – в матерщинницу Нельку Катникову и оторву Нельку Воробьеву в 50-м, в Раю Герман – уже классе в седьмом, там же «дебютировал в литературе», в «Юном ленинце», по совету Риты Слуцкой, литконсультантши… И там же – рос мой младший братишка, там родилась сестра моя Сима, виолончелистка… Старая Табакария, позже – уже без нас там – переименованная – в Бассейную, а ныне – как видно из рекламы «Фламинго» – снова в Тэбэкэрие Bеке, с тем узурпированным, но всё же нетленным номером 23. <…>  [Источник]

A L E X A N D R U    R O B O T

Alter Rotman

15 ianuarie 1916 – 1941

Scriitor, poet, jurnalist, critic literar.

PAJURILE MIZERIEI CHIȘINĂUIENE

Primul peisaj care surprinde la Chișinău este peisajul negru al ciorilor… Păsările acestea funebre te primesc de la gară. În gara cu ziduri bătrîne a Chișinăului se reped la tine corbii. Ciorile împodobesc toate străzile orașului… În parcul care înconjoară silueta rotundă  și albă a Soborului, copacii înalți și goi… sunt decorați cu ciori de toate mărimile. .. Corbii produc un efect tragic, cînd aterizează pe cupolele unei clădiri neterminate, care zace în centrul orașului, roșie din cauza cărămidei netencuite. Acolo e Palatul Cultural, aerodromul preferat al ciorilor, în ale cărui hrube noaptea se jdihnesc cei fără soartă și fără culcuș, copiii flămînzi și fără căpătîi. Ce groaznici sunt corbii, dar și ce simbolici sunt ei, cînd poposesc pe cupola Palatului Cultural, care stă amenințător și neterminat… Mai zboară corbii și deasupra facultății de agronomie și realizează același efect tragic. Și deasupra acestei înjumătățite instituții ele cobesc același Nevermor! Adică: niciodată, declamat de pe cupola Palatului Cultural. Sunt păsările simbolice ale restriștii din Basarabia și prostul augur pentru mai tîrziu. Ciorile acestea ar trebui – cine știe – puse în stema provinciei.

1935

Robot, Alexandru. Pajurile mizeriei chișinăuiene // Robot, Alexandru. Îmblânzitorul de cuvinte. – București: Litera internațional; Ch.: Litera, 2003. – p. 235 – 237.

З И Н О В И Й    Г Е Р Д Т

1916 — 1996

— Вы никогда не наблюдали за людьми, у которых начисто отсутствует чувство юмора? Я всегда испытывал к ним нездоровый интерес, более того — коллекционировал. Одним из выдающихся «экземпляров» моей коллекции была Сарра, администратор нашего Театра кукол. Милая, добрая, славная женщина, но шуток не понимала решительно. Все мы ее, конечно, разыгрывали, а я — больше других. Она, правда, не обижалась, а только обещала: «Зяма, тебе это боком выйдет!» И вышло. Как-то Театр кукол гастролировал в небольшом российском городке. Шло расселение артистов. Я быстро обустроился в своем номере, соскучился в одиночестве и отправился в фойе на поиски приключений. Спускаюсь по лестнице и вижу: стоит наша пышная Сарра, засунув голову в окошко администратора, и ведет напряженную беседу. Понимаю, что вопросы обсуждаются важности чрезвычайной: кого из актеров перевести с теневой стороны на солнечную и наоборот; кого переместить из двухместного номера в трехместный, а кому «по штату» полагаются отдельные хоромы… Вид сзади открывается просто роскошный. Идея у меня еще не созрела, но импульс уже появился — и я несусь по ступенькам вниз. А когда достигаю цели (Сарры), материализуется и идея. Я хватаю нашего администратора за самое выдающееся место, мну его все и при этом еще и трясу… Класс? Сарра в негодовании оборачивается и… оказывается не Саррой! Мог ли я вообразить, что есть на свете еще одна женщина с формами подобного масштаба?! Я лихорадочно соображаю, что идеальный выход из ситуации, в которой я оказался, — умереть на месте. И действительно, со мной начинает происходить нечто подобное: сердце замирает, кровь перестает течь по жилам; я с головы до ног покрываюсь липким холодным потом… Тут добрая незнакомка начинает меня реанимировать. Она хватает меня за шиворот, не давая грохнуться на пол; бьет по щекам ладонью и приговаривает: «Ну-ну, бывает, не умирайте.. Ну, пусечка, живите, я вас прошу! С кем не случается — ошиблись жопой!» Я выжил… Оказалось, она — доктор химических наук, профессор; большая умница. Мы с ней продружили все две недели, на которые нас свела в этой гостинице моя проклятая страсть к розыгрышам…

STEFAN ZWEIG

1881 — 1942

Scriitor

*Istoria comite un act de nedreptate socială ocupându-se numai de dramele celor puternici, descriind triumfurile şi dezastrele suveranilor şi prinţilor, ale stăpânilor de ţări şi de popoare. Ea trece însă indiferentă sub tăcere mizeriile îndurate de cei mărunţi, anonimi, ca şi cum suferinţele şi chinurile omeneşti n-ar fi la fel de greu de îndurat pe toate treptele sociale.

*Majoritatea oamenilor n-au fantezie. Tot ceea ce nu-i priveşte direct, tot ceea ce nu se manifestă în imediata vecinătate a simţurilor, nu izbuteşte să-i tulbure în vreun fel. Dar dacă un fapt, fie şi mărunt, se produce în preajma lor, în apropierea palpabilă a simţămintelor proprii, atunci ei nu-şi mai pot stăpâni pasiunea şi înlocuiesc nepăsarea obişnuită printr-o îndârjire ieşită din comun.

*Dacă vrei să joci şah împotriva ta însuţi, e ca şi cum ai vrea să-ţi calci peste propria umbră.

*Ca o oglindă care rătăceşte prin lume, un om străin a început pe neaşteptate să te poarte în sine — nu, nu ca o oglindă, ci oglinda îţi soarbe imaginea numai dacă i te oferi din proprie voinţă — ea însă, femeia, străina care te iubeşte, ea te-a sorbit înlăuntrul ei, în sângele ei. Mereu te are în ea şi te poartă cu ea, oriunde te-ai refugia.

*Nu poţi iubi constrâns, dar oare poţi iubi din milă faţă de cineva? Ce faci, atunci când această milă este luată drept cea mai râvnită iubire? Te invit să citeşti simţurile, gândurile, visele, năzuinţele şi datoriile de pe marginile foilor de carte sufletească şi psihologică.

*Simt o pornire să cânt, să fac ceva nebunesc, numai din pricina acestui elan care îmi dă aripi; întotdeauna se întâmplă aşa: numai când ştii că însemni ceva şi pentru alţii, poţi sesiza sensul şi ţelul propriei existenţe.

*Nicio vină nu e uitată, cât timp conştiinţa ştie de ea.