Категория RU

Виктор Панэ

18.07.2023 Chisinaul evreiesc * Еврейский КишиневRU  Нет комментариев

ВИКТОР ПАНЭ

Прозаик.
Родился в 1954 г. в Иркутской обл.
Жил в Кишиневе.
С 1990 г. живет в Иерусалиме.

ЧТО ВДОХНОВЛЯЕТ

(Из первой части романа)

 Что по-прежнему греет, еще со школьной скамьи, так это то, что в жизни всегда есть место подвигу. Несмотря ни на что. Не только в военное время. В мирное тоже есть место. А вот уже и жизнь как бы кончается, а я ещё подвиг не совершил. А так хотелось в своё время. И до сих пор хочется. Но чтоб это было что-то необыкновенное. Не хочется повторяться. Оригинальный чтоб получился подвиг. Многие повторялись.

Со Светой Ивановой нам было идти в одну сторону по дороге из школы. Если стартуем одновременно. В одну сторону, но мне в два раза дальше, типа, до ее дома километр, до моего — два. Сошлись на почве понимания юмора. Я шутил — она смеялась. Очень была смешливая. Мне это нравилось — есть ответная реакция. Не то чтобы я стал хохмачом со временем, но что-то вроде этого, когда рядом смешливые.

Шли мимо республиканского телецентра с огромной ажурной телевизионной башней. Длина башни — 198 метров, амплитуда раскачивания верхушки — пятнадцать метров. Вес — пятнадцать тысяч тонн. Если упадет, как раз до школы достанет. Телевизионная связь со всем миром. То есть, в основном, с Москвой. Она непосредственный начальник. Плюс железный занавес на западе. Две общественные, черно-белые тогда еще, программы. Московская, на русском языке, естественно, и местная на двух языках поровну. Некоторые фильмы дублированы на молдавский язык. Язык коренного населения республики.

Слева через шоссе раскинулись виноградники и огороды частного сектора. Со сторожем сезонным в период созревания урожая. У сторожа берданка на плече. Говорят, может бабахнуть солью в задницу. Берданку носил на плече стволом вверх. Просто некоторые носят стволом вниз. Так я уточняю.

Шли мы не спеша. Я шутил, Света смеялась. Иногда говорила: всё, перестань, не могу больше смеяться. Но мне нравилось её смешить. Значит, у меня получается. Стану классным юмористом со временем. Можно даже зарабатывать, если на злободневные темы. Так что я не мог остановиться. Всё хотел, чтоб посмешней.

Путь лежал вдоль шоссе. Называлось Котовское шоссе и вело прямиком, то есть с живописными зигзагами, в город Котовск, километрах в тридцати. По старому — Ганчешты. Там он родился — герой Гражданской войны Григорий Котовский. Тогда ещё не давали Героя Советского союза, а награждали именным оружием и называли в их честь города. Сейчас город опять вернул девичью фамилию. Вместе с реалиями. То есть, исчезли свет, газ, вода. Не полностью исчезли, а с перебоями исчезли. Но это не так важно. Главное, есть свобода. А тогда Котовсков было даже два. Один — где родился, второй — где погиб. Погиб где-то на Украине, километрах в трёхстах. Был убит злодейской вражеской пулей, подло, из-за угла. Хотя гражданская война уже кончилась. Наступило мирное время — время созидания.

[…] Со Светой Ивановой мы расставались на полдороге. На моей полдороге. А она уже пришла. Жила она в небольшом двухэтажном доме на четыре квартиры. Типовые дома вдоль Котовского шоссе, штук двадцать в ряд. Полезная площадь — двадцать квадратных метров. Неполезная, то есть, общая площадь — тридцать квадратных метров. Две комнаты, кухня, совмещенные удобства, то есть туалет вместе с душем, всё как у людей. Благоустроенная считается квартира. Плюс сарай для дров и угля во дворе. У каждой квартиры своя ячейка — восемь метров. На сей раз кубических. Еще там хранились санки и лыжи. У кого были. Зимой кататься по снегу с горок. Короче — зимний сарай. Летний сарай — это, по идее, погреб. Погребов в этих домах не копали.

Между двумя троллейбусными остановками, последней и предпоследней, учредили дополнительную, по требованию. Остановка: Общество слепых, улица Забайкальская. Там они жили и работали. Клепали декоративные гвозди для обивки. А недалеко обитало и общество глухонемых. Интересно было наблюдать, как, став в кружок, чтобы видеть друг друга, глухонемые долго оживлённо разговаривают руками, перебивают друг друга, спорят и всё молча. Что за тема такая интересная, о чем диспут?

Причём в Обществе слепых жили и мужчины, и женщины. Женились между собой. И дети были. А в Обществе глухонемых жили одни мужчины. Здоровые, крепкие, наглые. Они не клепали гвозди. Занимались фарцовкой под защитой инвалидности. Банда глухонемых. Их все боялись. Они же слов не понимают, криков не слышат. Бьют, пока не увидят кровь.

Дальше последней остановки троллейбус не ходил. Троллейбусные провода плавно поворачивали в обратном направлении. И не могли соединиться. В общем, и город заканчивался как таковой. За остановкой располагалось ещё одно общество: ДОСААФ. Добровольное общество содействия армии и флоту. Функционировали, в основном, курсы вождения. Были секции мотоспорта, стрелковая, прыжки с парашютом. Жили в общежитии тут же. Выходили драться стенка на стенку с местными по выходным. Милиция приезжала, ждала в сторонке, чем дело кончится, не выходя из машин. Потом подбирала вырубленных.

Три общества на один квадратный километр — это не слабо. Если эти общества соединить и вывести общий знаменатель, то получили бы гармонически развитую личность строителя коммунизма. Так представляется.

Из школы домой идти со мной по дороге было только ещё одной девочке, Наташе Темченко. Ей было идти даже на пятьдесят метров дальше по той же улице. Вернее, переулку. Назывался он 2-й Можайский переулок. Контр-адмирал Александр Можайский изобрёл и построил первый русский воздухоплавательный аппарат (самолёт) в прошлом веке. В советское время он был бы Героем Социалистического труда. Лауреатом Госпремии. Он и не подозревал о такой возможности и ни о чём поэтому не жалел. […]

После окончания института Наташа вернулась домой. Это был как бы шаг назад. Если Одесса была шагом вперед. Жить в Одессе считается престижней, чем в нашем городе, процентов так на тридцать пять. Хоть мы и столица республики. При равноценном обмене жилплощади, например, нужно было доплачивать, чтобы переселиться в Одессу. В первую очередь, за счет моря. Если из Кишинева можно уйти, уехать, улететь, то из Одессы можно еще и уплыть. И наоборот, приплыть. Открываются дополнительные возможности для тех, кто в пути. Населения — за миллион, раза в полтора больше, чем в Кишиневе. Людей больше, а каждый человек — это загадка, нераскрытая тайна. Значит, и в городе больше таинственности. Курортный город. За счёт курортников можно крутиться. Одесса — столица юмора. Процентов на тридцать пять больше юмора, чем в других городах. Так что, шаг вперед, два назад.

Москва, в сравнении с Кишиневом, в два раза престижней. Двухкомнатную квартиру здесь меняют на однокомнатную в Москве. Да ещё поискать нужно. Или четырехкомнатную здесь на двухкомнатную там. Где-нибудь на окраине. Снабжение в Москве по первой категории. Выше Москвы нет. Маячит где-то заграница, не без этого. Но за железным занавесом. И мы говорим на разных языках. Если из Одессы в Кишинёв — это шаг назад, то из Москвы в Кишинёв — что-то типа ссылки.

Наташа вернулась, устроилась на работу, может быть, даже по специальности, но какая специальность, мне не уточнить. Никто её толком с мужчиной не видел. Но к тридцати годам принесла в подоле. Так что не обошлось без мужчины. А может быть, из пробирки. Она такая. Но в пробирку-то всё равно из мужчины. Так что не обошлось. Наташа с матерью и с дочкой живут втроём в отчем доме. Кобель-тёзка сдох от старости. Мужчины обходят дом стороной. Видимо, их особенно и не привечают. Был один в доме, но приезжал затемно, уезжал чуть свет, умер рано. Не обошлось без мужчины.

В окрестностях нашего поселка много природы. Каждый двор — как живой уголок. Много живности. Сплошные сады и огороды. На улице Александра Попова растут огромные пирамидальные тополя с серебристой листвой. С изнанки лист матовый, с лицевой стороны — серебристый. Ребро двухслойное матово-серебристое. Высокие тополя, метров двадцать росту. Когда же их посадили, спрашивается? Еще при румынах, видимо. До прихода советской власти. Значит, делалось что-то хорошее и при предыдущем режиме. Попов жил еще при более предыдущем режиме, при царизме. Он изобрёл радио и беспроволочный телеграф. Вдоль улицы имени Попова стоят столбы с проводами. Пирамидальные тополя стоят гуще, чем столбы, но без проводов. Они могут символизировать беспроволочный телеграф, для тех, кто понимает. Что Попова связывает с Бессарабией — неизвестно. Что-то внутреннее.

Посёлок застроен частными небольшими домами. Практически одноэтажными. Некоторые с мансардами. Каждый дом стоит на участке земли в шесть соток. Это шестьсот квадратных метров. В семье в среднем по шесть человек. По сто квадратных метров на каждого. У баптистов, что живут на отшибе, в семье, вместе со стариками, шестнадцать человек. Режиссёр Еврейского театра Адольф Израилевич живёт в своём доме один, на тех же сотках. А в среднем, получается, по шесть человек в семье. Режиссёру семьдесят лет, но к нему ходят девушки, на репетиции.

Туалет во дворе. Канализация пришла позже. Воду носили из колодца вёдрами. Колодец в полукилометре. Потом появились водопроводные колонки общественного пользования. В ста, приблизительно, метрах. Потом скинулись каждым двором и провели воду по трубам в каждый дом. Скинулись ещё раз и проложили асфальт в переулке.

В нашем дворе было две семьи. По полдома. Так что скидываться получалось дешевле. Но квадратных метров земли на каждого приходилось меньше. Примерно по шесть квадратных метров. Много ли человеку земли нужно. У тех, кто живёт на этаже, и того нет.

Во дворах ничего лишнего не растёт, только то, что плодоносит. Приносит плоды. Только то, что можно съесть или продать. Фрукты, овощи, ягоды, цветы. На потребу. Излишки можно продавать возле магазина. А покупают как раз те, кто живёт на этаже, с удобствами. Безземельные. Посадить бабушку продавать малину кулёчками. По пятаку полный кулёк.

Электричество провели сразу, по мере заселения. По проводам на столбах. Почти в каждом доме на почётном месте телевизор с антенной. Черно-белый в то время. Вначале готовили на керосинках. Потом появился газ привозной в баллонах. Для отопления в каждый дом встроена печь. Зимы бывают снежные. Растапливают дровами, а после кидают уголёк совком. Позже провели природный газ по трубам, говорят, аж из Сибири. Всё во благо человека. Тоже пришлось скинуться с каждого двора. И печи переоборудовали под газ. С водяными батареями в каждой комнате. Можно было уже поставить и ванну, если есть место в доме. Но дешевле и здоровее обливаться холодной водой во дворе в любую погоду из ведра. И унитаз можно поставить со сливным бачком на цепочке. Человек хочет жить лучше. С удобствами. Почему нет?

Посёлок считался уже в черте города. Бывшая деревня Скиносы. А в городской черте держать крупный домашний скот воспрещается. Ни лошадь нельзя, ни корову с рогами. Лошадь имелась только у участкового врача, как исключение. Он ездил по вызовам на собственной бричке, как земский врач в прошлом веке. Многим больным становилось лучше от одного вида лошади, привязанной у их калитки. Есть что-то в лошади оздоравливающее. Тем более, если с ней приезжает ещё и врач.

Можно одну свинью, одну козу, пару овец. У многих во дворе куры, индюшки, гуси. Свадебный петух, чтоб кукарекал по утрам. Можно много кроликов в клетках. Дядя Федя так и начинал, с кроликов. Они быстро размножаются между собой. Грубо говоря: мясо — на жаркое, шкурки сдавать в заготконтору по рубль семьдесят штука. Из крашеных шкурок делались шапки и продавались населению по двенадцать девяносто. Имели спрос, расходились на ура.

Потом резко перешли на выращивание ондатр. Это водяная крыса с характерным прикусом. Два клыка на всю пасть. Может укусить, если разозлить. Мясо, в принципе, тоже можно есть, если знать, как приготовить, чтобы отбить запах. Мех серый с серебристым отливом. Шкурки не сдавали. Сами выделывали, сами шили шапки и продавали на рынке по 180, тогда ещё крепких рублей. Минимум. Смотря, какой размер. Это, чтобы греть голову. Вязались шерстяные носки домашней ручной вязки, чтобы греть ноги снаружи. Давили виноград на вино, чтобы греться изнутри. Делали чистое сухое вино для собственного употребления по возможности регулярно и до следующего урожая. И не совсем чистое, с добавлением воды и сахара, на продажу. Хотя это и запрещалось. В нашей стране существует монополия государства на производство и продажу спиртных и других напитков. Воду из колодца бери бесплатно, это да. И не нужны нам конкуренты.

Причём, иногда во дворах продавалась сущая отрава под видом вина. После употребления такого вина забывались многие факты биографии. И не сразу вспоминались.

И бочар жил на нашей улице. Профессия такая. Это человек, который делает бочки. По национальности — албанец. Как попал в наши края — неизвестно. Дети уже не говорили на албанском, только на русском.

300-литровая новая бочка продавалась за 300 рублей. Условно, по рублю за литр. Так ведь и вино у нас так продавали: рубль — литр. Получается, что за год бочка себя почти полностью окупала. 500-литровая бочка стоит 400 рублей и, значит, окупается быстрее, чем 300-литровая. 200-литровая стоит 250 рублей и, соответственно, окупается медленнее, чем 300-литровая. Интересная вообще тема: что окупается и что не окупается.

Затраты на курицу, предположим, окупаются за полгода. Потом она приносит только доход. Откладывает яйца, высиживает цыплят, ходит по двору туда-сюда с деловым видом; какая-то она даже компанейская. Свинья окупается примерно в десять раз. Когда идёт на мясо, сало, колбасу, холодец. И становится частицею нас, поскольку мы её съедаем. Кролик, в среднем, окупается пятикратно. Мирный, пушистый, мягкий. Можно спокойно погладить. Тёплый. Есть от него отдача. Опять же мясо и шкурка, грубо говоря. Даже больше, чем в пять раз. Ест траву, капустные кочерыжки. Глаза красные, сам белый, уши длинные, губа заячья.

Козе вообще цены нет. Она окупает себя каждый день, ещё и другим остаётся. Даёт молоко два раза в день. Бабушка её доит, делает творог, брынзу, сметану, масло. Ест коза только траву. Очень деликатные у козы отходы. Маленькие, круглые, как горошины, аккуратные. Почти без запаха. Может, стоит и человеку перейти на траву. В смысле запаха. Коза почти член семьи, без права голоса. Говорит “ме-е-е”. Интересно, о чём она думает. Коза не фальшива, держит себя естественно, с достоинством, может быть, потому, что себя окупает.

Окупает ли себя человек? В человека вкладывают с детства и родители, и государство. По мере возможности. Некоторые окупаются, другие не окупаются. Частично те, кто не окупается, живут за счёт тех, кто окупается. В сбалансированном обществе. От каждого по способностям.

Я лично не чувствую, что я окупаюсь. Честное слово. Это меня беспокоит. Окупаться бы хотя бы как кролик, в пять раз. Это меня сильно тревожит. Не говоря уже о свинье, в десять раз. В меня вложено больше, чем я отдаю. Это меня сводит с ума. Кто я такой по сравнению с козой, в смысле окупаемости? Не говоря уже, по сравнению с вечностью.

Потом в округе стали повально строить парники и теплицы. На тему окупаемости. Для дополнительного тепла. Выращивать цветы к 23 февраля и 8 марта. 23 февраля женщины нам дарят цветы, и празднуем по всей программе. 8 марта мы дарим женщинам цветы и говорим хорошие слова. И вся страна гудит в обязательном порядке.

Теплица окупается за два-три года, а потом уже должна приносить чистый доход. На одних цветах. Без запаха даже. Тюльпаны, гвоздики, гладиолусы. Каркас покрыт прозрачной плёнкой. Внутри поддерживается определённая положительная температура и рекомендуемая влажность. Отапливается соляркой из форсунки с моторчиком. И можно на этом деле приподняться. Если сразу не прогоришь.

[…]

Ходить в школу нужно каждый день, кроме воскресений, праздников и каникул. Вынь да положь, десять лет, как одна копеечка. Десять лет — это обязательное среднее образование для детей. Кто уже проскочил, стал взрослым, тем не обязательно. Тем, кто ещё не родился, уже обязательно. Или можно восемь классов школы, а потом пойти в техникум. Получаешь специальное среднее образование вместе с профессией. И можешь на этом завязать с учёбой. Пойти зарабатывать. Но и продолжить тоже есть куда: институт, аспирантура, Академия наук. Самообразование.

От дома до школы полтора километра пешком. Можно за три копейки проехать одну остановку на троллейбусе и ещё полкилометра вперёд пешком до школы. Или проехать две остановки за те же копейки и идти полкилометра назад. Получается, что троллейбус останавливается через каждый километр, а не там, где нужно. На каждом километре остановка. Так постановили в горсовете по просьбе трудящихся. Из конца в конец через весь город, если подсчитать, получается восемнадцать остановок на сегодняшний день. Итого восемнадцать километров с юга на север. Можно пройти пешком за четыре часа.

Наша школа № 23 на улице Демократической. По большому счёту, у нас все улицы демократические. А дальше продолжается научная тема: улицы имени Прянишникова, Докучаева, Сеченова.

[…] По одну сторону вдоль улицы Прянишникова располагались сады экспериментального совхоза Академии наук по выращиванию растений из почв. С почвами, и правда, бывают проблемы. Есть плодородные почвы и не очень. Так что Прянишников здесь очень ко двору. То, что улица Прянишникова рядом, очень помогает. […]

Школа средняя русско-молдавская с чертёжным уклоном. Хотя черчение кончилось в четвёртом классе, и больше о нем не вспоминали. Но уклон чувствуется. В молдавских классах преподавание на молдавском, в русских — на русском. На какой хочешь язык, на такой и записывайся. Без давления. В молдавские классы записывались только молдаване. В русские классы помимо русских ходили и многие молдаване. И те, что от разных родителей, в смысле разных национальностей. И все другие национальности записывались в русские, а не молдавские классы. А национальностей в школе было свыше двадцати пяти. Происходила тихая русификация правого берега, до недавнего времени — румынского. У румын тоже была национальная политика. Им тоже пришлось нелегко с населением. При царизме Бессарабия входила в состав Российской империи на общих основаниях. Кто на каком языке хотел, тот на том и говорил. В деревне — на молдавском, в городах — на русском. Были и переводчики, как профессия.

В 18-м году пришли румыны и запретили русский язык как язык общения. В сороковом Молдавия объединилась, и сняли запрет с русского языка. Через год с фашистами снова пришли румыны и опять запретили русский язык, советскую власть и коллективизацию. В сорок четвёртом советские войска освободили Молдавию. И вновь стало почти всё по-русски. И по-советски. Так что у каждого своя политика.

С улицы Прянишникова автобус, например, поворачивал на улицу Дзержинского, если ехать к центру. Феликс Дзержинский — первый советский милиционер, кагебист и пограничник. Железный Феликс. Холодная голова, горячее сердце, чистые руки. Что-то в этом роде. […] Вполне логично, что на улице Дзержинского расположена Республиканская школа милиции. Называется школа, а фактически — техникум, принимают туда только после восьмилетки. Это нельзя объяснить, это нужно запомнить. Милиционерами не рождаются, ими становятся, и даже учиться нужно специализации. Это канарейка и попугай с детства канарейка и попугай. По факту рождения. Поэтому и не попадаются в жизни маленькие милиционеры, а только взрослые особи. Это надо запомнить.

Налево — улица Дзержинского, направо — Костюженское шоссе. Ведёт в небольшой посёлок Костюжены и там обрывается. Дальше дороги нет. Там психиатрическая клиника на две тысячи коек. Там живут и лечатся сумасшедшие. Для врачей построены квартиры в том же посёлке. Обслуживающий персонал, в основном, — из местных жителей, живущих в частном секторе неподалёку. Тебе давно пора в Костюжены — означает, ты больной и не лечишься.

По легенде, раньше там было имение богатея. Было у него двое детей: Костя и Женя. Они трагически погибли при невыясненных обстоятельствах. Отец не вынес этих обстоятельств и тихо помешался. Он стал первым пациентом в своём имении. Подобное притягивает подобное. Когда румыны ушли и появились русские, богатеев не стало как класса. Пусть даже они и сумасшедшие. Всех касается. Имение экспроприировали, самого уплотнили. Подселили сумасшедших, стали лечить. Через пятнадцать лет тут уже Республиканская клиническая больница с 16 отделениями. В каждом отделении человек по сто больных. Плюс обслуга: санитары, медсёстры, истопники, работники кухни, архивист, человек при морге, девушки в регистратуре, садовник, ремонтная бригада, завхоз, разнорабочие, кладовщик, киномеханик, завклубом, главный аптекарь, массовик-затейник при клубе, библиотекарь, сторож на воротах, прачки, гладильщицы, крахмальщицы.

Костюжены — в честь Кости и Жени. Бывший богатей здесь — самый первый пациент, как Дзержинский — первый пограничник.

Мне его представили на прогулке. Или меня ему представили, непонятно. Он не опустился. Осанка, выправка, благородные черты лица. Одежда цивильная. Везде ходит один, без санитара. Но он полностью отгородился от жестокой действительности. Стихами отгородился от жизненной прозы. Говорит только в рифму. Если говорит. А если не в рифму, то не говорит. Поговорил с нами немного стихами, пока сам не решил, что достаточно. Чинно откланялся и пошёл дальше. Нынешнее поколение сумасшедших — вульгарные типы по сравнению с такими реликтами. Попадаются, конечно, высокие темы, но, в основном, не очень. И никогда ему отсюда не выписаться. Да и некуда. Он в собственном имении. И почётный первый пациент.

На улице Докучаева у троллейбусов была диспетчерская, а у водителей — буфет. В троллейбус иногда входила одна загадочная девушка и ехала по своим неведомым мне надобностям. На сей раз, когда она вошла, я был с Женей Соколовым. Вдвоём проще, тем более, если не для себя, а для друга. Женя к ней подсел, через минуту нас познакомил, и себя заодно.

Лида ехала подавать документы в Мединститут на учёбу. Закончила школу на днях. Это мы тоже проходили.

Мы с Женей ехали подавать в КГБ. С паспортами. Без паспорта туда не пускают даже зайти, не то что выйти. Оба эти здания расположены буквально через дорогу в центре города. Помимо прочего, нам по пути. Примерно восемь остановок на двух троллейбусах. Или шесть на одном и восемь минут пешком. Сначала сделаем дела, после встретимся в Мединституте. В данном случае, лучше мы к вам. И мы расстались ненадолго.

У Жени Соколова почти всегда всё получалось, он заряжает оптимизмом, когда на подъёме. Потому что бывают и спады. КГБ с наскоку не возьмёшь. Там на проходной с оружием стоят. Кагебист, который был нам по теме, перелистал мой паспорт и сразу нашёл крамолу. Почему, спрашивается, молдаванин, а родился в Сибири? Молдаване в Сибири обычно не рождаются. Там рождаются и должны рождаться сибиряки. Значит, есть что-то неправильное в биографии молдаванина, который родился в Сибири. Сибирь ведь тоже русская земля! Тут уж ничего не исправишь. Факт биографии подвёл.

Не очень-то и хотелось. Просто лучше, когда с друзьями и на море. Каждое утро катером через лиман на пляж. Через четыре дня у меня начиналась обязательная педагогическая практика в пионерском лагере имени Бориса Главана в Страшенском районе. В лесу. Пионервожатым у пионеров и школьников. После второго курса Кишинёвского Государственного Педагогического института имени Иона Крянгэ. Советский Союз.

 […]

А Женя Соколов и Серёжа Ступин с чистыми пока ещё биографиями поехали в лагерь КГБ воспитателями. Они друзья. На два года старше и на два курса выше меня в том же институте. Тот же филологический факультет. Ко мне они обращаются на “вы” и по имени-отчеству. Употребляют старорежимные обороты и слова типа: сударь, барышня, соблаговолите, не обессудь. Интеллигентные лица, оба в очках. Крупные, крепкого сложения, на полголовы выше меня. Я иногда тоже им подыгрываю и называю их по имени-отчеству.

Они подошли ко мне в троллейбусе по дороге из института. И поинтересовались, пью ли я вино. После штудий хочется взбодриться, а в карманах не густо и одолжиться не у кого, как назло. Заодно и поближе сойдёмся.

У меня как раз было. Помимо стипендии, по вечерам я работал полотером в Академии наук, в филиале, на улице Академической. Или по утрам. Натирал паркет мастикой, чтоб блестел и отражал. За шестьдесят рублей в месяц. И стипендия двадцать восемь руб. Что касается, пью ли вино, — иногда под настроение в перерыве между парами, выпьешь с Вовой Цыку бутылку “Вин де масэ” за 87 копеек в ближайшем магазине, и даже лучше усваивается материал. Лекции становятся интереснее и понятнее.

Мы вышли из троллейбуса где-то на восьмой остановке, считая с конечной. Почти что в центре. И зашли на Ильинский базар. Евгений Васильевич, Сергей Константинович и я. Они решили меня по-дружески опекать. Ильинский базар возник при царизме, функционировал при румынах и пока сохранялся при нынешней власти как торговая точка. Торговали исключительно вином из бочек. Любой колхоз, село или деревня могли арендовать место и привозить свою винную продукцию бочками. Но не крепче восемнадцати градусов. Такой потолок. И продавать заинтересованным трудящимся за деньги. Закупались канистрами, бутылями, банками. Всё же дешевле, чем в магазине. Наливали и в стаканы. Стакан сухого — 17 копеек новыми. И редька с солью на закуску бесплатно. Согласно деревенскому гостеприимству. Обстановка самая простая, ничего лишнего, пьют, стоя возле емкостей. Не отходя от кассы. Закуска на прилавке, деньги на бочке. Можно ходить из лавки в лавку, пробуя разницу. Дегустация называется. Публика разношерстная, пьющая. Продавцы поголовно с красными носами, в фартуках. Поскрипывают краники, весело льётся струя. Пробуя, мы обошли несколько точек, пока не стали где-то на прикол. Зажглись фонари и лампочки, уже темнело рано, осень на дворе. Мы взяли резво темп, да и закуска явно не успевала за питьем.

Мы с Женей разговаривали о выборе жизненного пути. “Главное — не ошибиться, — говорил Женя, — не свернуть с правильной дороги, потом можешь не успеть ничего исправить”. Я соглашался в целом, но хотел уточнить детали. На жизненных примерах. Сережа Ступин у другой бочки на повышенных тонах убеждал кого-то, что Максим Горький был ницшеанцем. Гордо реет буревестник — это тот же Заратуштра на горьковский лад. И гагары тоже плачут. Вскоре на этой почве у той бочки началась свалка. Тема оказалась горячая. Женя кинулся на помощь и поучаствовал немного. Я даже не среагировал, был задумчив, смотрел в стакан. Через минуту оказалось, что именно нам троим срочно нужно делать ноги. Кого-то Ступин не того зацепил, и их набежала толпа. Карабкаясь по бочкам и ящикам, мы перемахнули через забор. Нас не преследовали. Ступин потерял очки. Минус два на каждый глаз. Женя Соколов разбил кулак, величиной с кувалду. Я приобрел друзей и культурно обогатился. Первый и последний раз посетил Ильинский рынок. Через неделю ворота закрыли, постройки снесли, согласно генеральному плану перестройки исторического центра. И чтоб пили меньше заодно.

[…]

Среди нынешних героев я лично видел Марию Биешу живьем, в двух метрах, вблизи. Герой Социалистического труда, лауреат Государственной премии, депутат Верховного совета, лирико-драматическое сопрано, приятная женщина с акцентом. Лучшая Чио-Чио-Сан 1967-го, что ли, года. После этого начался ее взлет. Даже в лице появилось что-то японское. Юлик Аранов говорит, что она до сих пор доила бы коров в глухом селе, если бы не его отец. Он ее заметил и рекомендовал дальше на выездном прочесывании местности типа “Алло, мы ищем таланты”. В народной гуще, в глубине. Отец Юлика — заслуженный деятель республики, композитор, дирижер, ныне покойный. В словах Юлика чувствуется некий упрек. Он намекает, что Мария Биешу как бы в долгу перед их семьей, и не отдает. Но с какого боку здесь Юлик, как она отдаст долг, она же не может с ним поделиться своей славой, тем более, что он не поет.

Мария Биешу удачно вписалась в систему. Юлик из системы выписался сразу. Что тоже приравнивается к Герою Советского Союза, но с изнанки. И без денежного довольствия. Оркестр его отца по известности и репертуару соперничал с оркестром Утёсова. Ну, может, процентов на двадцать меньше знаменит, потому что в кино не снимались. По жизни всё схвачено, всё чинно, благородно. Квартира в центре города на бульваре Негруци. Между двумя памятниками. В одном конце бульвара стоял памятник воинам-освободителям. Многофигурная композиция с элементами оружия и знамён. На первой редакции памятника стояла многообещающая надпись: “На года, на века, навсегда”. Памятник простоял три года и однажды ночью упал, без человеческих жертв. Ветер юго-западный, умеренный, местами сильный. Больше таких слов старались не писать. Через полгода поставили другой памятник на эту же тему. С опущенным центром тяжести, на дополнительном крепеже. Бульвар широкий, красивый, недлинный. Один памятник может видеть другой памятник. На другом конце бульвара стоит памятник Котовскому на коне. То есть, судя по отсутствию первичных половых признаков, на лошади.

Между двумя памятниками — три гостиницы: “Интурист”, “Кишинэу” и “Космос”. Четыре одноименных ресторана. Бойкое место. Иностранцы попадаются. Центральный корпус Академии наук. Бульвар зелёный, в цветах и деревьях. Живи и радуйся. Престижная школа для детей непростых родителей. С математическим уклоном, на иностранные языки, с каким хочешь уклоном, на выбор. У Юлика был свой. Школу оставил в 14 лет. С родителями цапался. Увлёкся эзотеризмом, сидел в позе лотоса, читал самиздат. Мать возила его показывать московским профессорам-психиатрам. Они ему поставили шизофрению. Он им поставил примерно то же самое.

Отец умер, когда Юлику было 15 лет. Школу окончил экстерном. То есть, имел понятие об основных предметах. Сделал даже попытку поступить в университет на инъяз. Но это было несерьёзно. Он со всеми преподавателями разговаривал снисходительно и свысока. Непонятно, кто к кому пришёл поступать. Так что у него не было даже шанса, несмотря на папу. Тем более папа умер.

Но вообще, мечта была поступить в Институт восточных языков в Ленинграде или в Москве. Вся мистика идёт с Востока. Нужно знать восточные языки, если стремишься к неведомому.

[…]

А я поступил в первый же год. Тренер посадил меня сзади на свой мотороллер и повёз в Пединститут на улице Чернышевского. […]

В Пединституте не было инъяза, но был физкультурный факультет. Учить детей физической культуре. Тренер вошёл в какой-то кабинет, вышел и сказал, что всё в порядке, поступай сюда. Я сказал, что хочу на филфак, а не на физкультуру. Не имеет значения, в этот институт, хоть на дефектологию. Я даже не знал, что есть такой факультет. Учить детей с дефектами речи. Зарплата, кстати, на двадцать процентов выше, за вредность. Эти дети на двадцать процентов вредней обыкновенных.

[…]

Главным было написать сочинение на троечку, а не на двоечку, что не исключалось. Одна из тем так и звучала: “В жизни всегда есть место подвигу”. На сочинении ты аноним, ты под номером, и никакого блата. Ни один тренер не поможет. Дальше было легче, после сочинения нас, мальчиков, осталось так мало, что можно было пересчитать. По порядку номеров. Так что в нас были заинтересованы. Экзаменаторы радовались нам, как родным. Даже Юлик бы поступил. Но он не признавал коллектива, эпатировал общество. Мог закурить в кинотеатре посреди сеанса и в троллейбусе посреди езды. Мне было даже как-то неудобно рядом с ним в такие моменты. Тем более, что за проезд в троллейбусе мы не платили. Считали унизительным. Да и дорого. Четыре копейки даже за одну остановку. А обещали коммунизм. За провоз одного места багажа — 10 коп.

И всё равно нас оказалось в итоге немного. На двадцать пять студентов в группе — четверо. Остальные — девушки. На курсе всего 4 группы: две русские и две молдавские. 16 ребят и 84 девушки приблизительно. Несколько вольнослушателей. Курсы сливались в поток. Это совокупность всех курсов этого года, всех специальностей. Курсом руководит декан. Поток возглавляет ректор. Ректор по рангу на уровне предрайисполкома. Но с учёной степенью.

Во всём этом свои плюсы и минусы. Девушек много, их больше — это плюс. После института нужно два года поработать в школе учителем, по распределению, в деревне. В пределах республики. Это — минус. Без этого диплом не подтверждается. Ну, до этого ещё дожить нужно. Будем, как Ион Крянгэ, ходить по деревне босиком. Ну, а в город станем ездить каждый праздник. И надевать по этому случаю сапоги.

Главная улица в городе, конечно, улица Ленина. Про него уже и говорить не хочется, разве что это фигура собирательная и сильно идеализированная. Самый человечный человек. Мы, дети, даже не могли представить, что он как все: ест, ходит в туалет, сморкается, пукает. Он должен быть выше этого. И ещё путаница с вопросом, почему у него не было детей. То ли не могли себе позволить, потому что в ссылке, на нелегальном положении, целиком посвятили себя революционной борьбе. То ли потому, что он был выше этого, был над сексом и ниже не опускался. Учителя как-то невнятно нам отвечали. А может, мы невнятно спрашивали. Не сумели сформулировать вопрос в лоб.

Раньше улица Ленина называлась Александровской, в честь российского царя. Сейчас, после самоликвидации Советского Союза, улица названа в честь молдавского господаря Штефана чел Маре. Стефана Великого. С крестом в левой руке и с мечом в правой.

Стефан Третий Великий, родился — неизвестно, умер в 1504 году. 47 лет был Господарем Молдавии, это не слабо. Проводил политику централизации. Заключил военно-политический союз с Россией, скреплённый браком его дочери Елены с сыном Ивана Третьего Иваном Молодым. Богата Россия Иванами. Надеюсь, Елена тоже была не в годах.

Памятник Ленину из розового мрамора убрали с центральной площади, перенесли на склад ВДНХ, где он стоит посреди сельскохозяйственной техники. Разжаловали и понизили. Бросили одного. И молодожёны не несут ему цветы в самый счастливый день своей жизни, как они думают. И школьников не принимают в пионеры в его присутствии 19 мая, в День советской пионерии. Всё, лафа кончилась. Не для него уже праздничные дни.

Маркс и Энгельс как сидели на бронзовой скамейке у бывшего ЦК КПСС Молдавии, так и сидят, беседуют. Не торопятся составить Ленину компанию на складе ВДНХ. Делают вид, будто их не касается. Бюст Дзержинского так и остался, видимо, во дворе Школы милиции. Для внутреннего пользования.

У кинотеатра “40 лет ВЛКСМ” стоит памятник на огромном пьедестале; крупный мужик, полуголый, в брюках со складками, подняв кулак над головой, смотрит сурово. Называется памятник “Борцам за свободу”. Он будет стоять всегда, в любую погоду. Это памятник всем. Кто из нас не борец за свободу?

На проспекте Молодёжи у кинотеатра “Москова” стоит памятник молодёжи. Многофигурная, агрессивная, мало запоминающаяся композиция. Молодёжь — это понятие собирательное, многофигурное и преходящее. И мы когда-то были молодёжью. А кто не был, тот будет.

Была представлена болгарская тема, тоже, между прочим, у кинотеатра. Стояла стэла в память о русско-болгарской дружбе и совместной борьбе против турок у кинотеатра “Шипка”. Продавались сигареты “Шипка” болгарского производства. За 14 копеек, без фильтра, но неплохие.

Был памятник Георгию Димитрову в виде бюста, и улица Димитрова недалеко от памятника. Димитров был известный человек. Его судили фашисты за поджог рейхстага, но кишка оказалась тонка против болгарина. Он сам себя оправдал перед мировым сообществом. Пришлось его отпустить прямо из зала суда в Советский Союз. В Болгарии Димитров был как у нас Ленин. Ему построили мавзолей в Софии, после смерти забальзамировали, и он там лежит. Его многие знают.

А вот Христо Ботева почти никто не знает. Его увековечил барельеф в начале улицы Христо Ботева на Ботанике. С курчавой бородой, лицо симпатичное, по национальности болгарин. Больше ничего о нём не известно широким слоям.

Зато у нас все знали эстрадных певцов Лили Иванову и Бисера Кирова, и по пластинкам, и по гастролям. Одно время они даже были мужем и женой. Вместе выступали. Недолго. Она была процентов на сорок талантливее его как певица. И процентов на двадцать старше по возрасту. У них всегда был аншлаг в нашем городе.

Улица Болгарская в центре города пересекает улицу Ленина. Неплохая улица, всё на ней есть. Тюрьма, стадион, трикотажный комбинат, Дом офицеров, мамалыга в кафе “Золотой початок”, телеграф, Центральный рынок, автовокзал. Одним концом упирается в стену Армянского кладбища. Так что полный набор. Все двадцать четыре удовольствия. Другим концом упиралась в кинотеатр “Искра”, но памятника там не было.

Литературная тема, в основном, представлена бюстами. В центре парка им. Пушкина стоит бюст Пушкина. Лучший парк в городе. Раньше назывался Семинарским.

Народные легенды рисуют Пушкина шалопаем. Сюда его сослали за нехорошее поведение, но он не исправился, продолжал хулиганить. Обижал местных бояр. Три дуэли за Кишиневский период, и один раз его отлупил тростью сердитый офицер, за непочтительность. Скорее всего, он не знал, что это будущий великий поэт. А может, и не хотел знать. Кстати, в том же парке, который впоследствии станет Пушкинским. Не только по этой причине. В отместку Пушкин написал стихотворение: “Проклятый город Кишинев, Тебя бранить язык устанет…” и т. д. Примерно такие отношения, по преданиям.

Бюст Льва Толстого поставили прямо на тротуаре, возле троллейбусной остановки у гостиницы “Интурист”. В модерновом стиле, с развевающейся бородой, как будто дует сильный боковой ветер, а Толстому всё нипочём. Такой матёрый человечище. В гуще трудящихся, на троллейбусной остановке.

Естественно, есть улицы Пушкина и Льва Толстого. Улицы Горького нет, но был бюст Горького с усами и гривой волос в скверике, возле ресторана “Молдова”, в кустах. Он не сохранился. Ему досталось во время отделения Молдовы. Энергичная молодёжь искала виноватых. Памятник снесли и куда-то заныкали. Скорее всего, продали каким-нибудь заинтересованным лицам. Или в скупку цветных металлов. Отомстили за “Жизнь Клима Самгина”, за “Мать”, за “Гордо реет буревестник”. На этом русская тема с бюстами закончена.

Есть несколько бюстов румыно-молдавских писателей в том же Пушкинском парке. Называется — аллея классиков. Что-то около двадцати. В первом ряду Ион Крянгэ и Михаил Эминеску. Они должны быть более-менее известны культурному человеку. И Дмитрий Кантемир тоже должен быть известен. За остальных классиков мне как-то боязно. Я не уверен, что они известны. И это меня беспокоит. Классиков нужно знать в лицо. Разбудить среди ночи — и должен отчитаться по именам. Костаке Негруци, на проспекте имени которого жил Юлик Аранов. Умер шестидесяти лет. Василе Александри, писатель, театральный деятель, собиратель фольклора. Прожил 69 лет в позапрошлом веке. Михаил Когэлничану, историк, писатель. 74 года в том же веке. Алеку Руссо, писатель, публицист. Умер в 40. Мирон Костин, летописец и политический деятель. 58 лет в 17 веке. Николай Костин, летописец, его сын. И ещё одиннадцать классиков. И аллея время от времени пополняется, потому что и в наше время живут и творят классики. И умирают. Но вроде бы они бессмертны. Если уж они классики.

[…]

В один прекрасный момент появляются половые проблемы. И всё на этом оказывается повязано. Весь род человеческий. Сильная зависимость от противоположного пола. Если правильная ориентация. Всех касается.

Илья [Гольдберг] говорит, что они были другими в наши годы. Он намекает, что на десять лет старше. Они были другими по отношению к девушкам. Они с ними дружили, разговаривали, пели песни. И в школе, и в студенческие годы, и в НИИ. Они их уважали как личность. А мы уже через два дня после знакомства с девушкой просим у Ильи ключ от его новой квартиры. Вернее, чуть ли не в тот же день. Что я, что Юлик. Сразу дойти до самой сути. Как будто это самое главное в отношениях, как будто без этого нельзя. Они были другими. Более правильными, что ли. Но ключ Илья дает.

Илья закончил институт инженером. Играл в КВН от сборной Кишинева. Женился на дочке профессора по насекомым. Так он попал в дом, где жил Юлик. На бульваре Негруци. С высокими потолками, резными дверями. С ухоженным двором. На лестничной площадке только две квартиры. А в среднем по республике — четыре с половиной. Есть дома общежитского типа, где на площадке сорок квартир. Есть отдельные дома, где на этаже одна квартира. Очень редко бывает, когда одна квартира занимает два этажа многоквартирного дома. То есть — половина квартиры на этаж. А в среднем по республике — четыре с половиной. А на бульваре Негруци — две. То есть Илья неплохо придумал с женитьбой. Все его шаги — только вперед.

Я никогда не видел столько книг по насекомым, как в доме у Ильи, вернее, его тестя-профессора. И, наверное, уже больше не увижу. Двенадцать тысяч томов по насекомым на всех европейских языках с иллюстрациями. Кто как размножается. Они мне будут сниться. Об одних кузнечиках — целая стена книг от пола до потолка и кое-где в два ряда. Возможно, с двойным дном. Есть что полистать на досуге.

Илья работал днем по специальности, которую приобрел, учась в институте. Работал инженером, точнее не сказать. Я не могу сказать точнее. А вечером подрабатывал полотёром, это я знаю, могу описать детально. Сначала мыл паркет уайтспиритом. Потом натирал мастикой, типа ваксы. И доводил до блеска специальной машиной с крутящейся щёткой по часовой стрелке. В Академии наук, в главном здании, на площади Освобождения. Вход только по пропускам. В двух шагах от дома. Мы с ним коллеги, только я работал в филиале. В двух остановках от моего дома. Но по Илюшиной протекции. Никаким образом Илья не был нахлебником в доме у тестя.

Построил двухкомнатный кооператив в академическом доме на улице академика Прянишникова. В пяти остановках от моего дома. В восемнадцати от своего. Двумя транспортами. Улучшенной планировки. Хотя комнаты и смежные. Первый взнос две тысячи в жилищно-строительный кооператив. Надо же как-то решать жилищную проблему. А потом пятнадцать лет небольшую сумму ежемесячно. И живи, не тужи. Раз попал в номенклатурную среду.

Переезд в новую кооперативную квартиру всё время отодвигался. Не исключено, что жили дружно у профессора. Так тоже бывает, но редко и ненадолго, и неправда.

[…]

Республиканский стадион в Кишиневе построил Леонид Брежнев. Ильич. Не лично он, но под его руководством. И выкопал рукотворное Комсомольское озеро, и залил водой. Это был его конек, это он делал в каждом городе, куда его посылала Партия на более-менее долго. И в Молдавии, и в Казахстане. Стадион на двадцать тысяч зрителей, чаще болельщиков. Максимальной величины футбольное поле, размер 110 на 60, с лучшим в республике травяным газоном, бобриком. Регулярная стрижка газонокосилкой. Одиннадцатиметровый перед воротами отмечен белой краской, чтоб не каждый раз замерять перед пенальти. Разметка ровная, по веревочке: центр поля, штрафная площадь, вратарская, — всё как прописано. Четыре угла, из которых пробиваются угловые удары. Двое ворот одинакового размера аккуратно друг против друга на расстоянии 110 метров по прямой. Целая наука и техника.

Вокруг поля — восемь беговых дорожек, что позволяет проводить всесоюзные и международные легкоатлетические соревнования. Таковы международные требования к количеству беговых дорожек. Ну, и по ширине. Чтоб не толкаться.

Всесоюзных и международных не припомню, но были зональные соревнования. Республик Закавказья и Молдавии. Попали почему-то в одну зону. Каждая зона из четырех республик. А всего республик шестнадцать. На четыре делится. Логично. Победители едут на межзональные и так далее.

Тер-Ованесян прыгнул дальше всех в длину. Санаев дальше всех тройным прыжком. Выше всех в прыжках с шестом прыгнул наш Гамаль. Почему-то память избирательная, сильна именно в прыжках. Огорожен стадион красивым каменным забором с излишествами. Мог бы быть и пониже.

Только у тюрьмы, что расположена через квартал, забор выше. И не такой красивый. Без излишеств. И только одни ворота. Администрация гордилась, что из этой тюрьмы ещё никому не удавалось сбежать. Пока ещё. Но в народе поговаривали, что Григорий Котовский из неё один раз сбежал. Всего из-под стражи он сбегал пять раз. Из них два раза с каторги. И все при царском режиме. Не умели охранять как следует. Кто очень хотел, тот сбегал. Но от администрации не сбежишь. Тюрьма была построена при Николае Втором, а не при Брежневе, что характерно. Или не характерно.

Национальный вид спорта — это борьба “трынта”. Что-то типа вольной борьбы, ногами нельзя. Только захваты руками, броски и в конце положить на лопатки. Победителя ждет приз — живой баран, весь в каракуле. Точно такая же национальная борьба есть в республиках Закавказья, и с таким же призом. Теперь понятнее, почему Молдавию и Закавказье включили в одну легкоатлетическую зону. По какому признаку. По борьбе и по барану.

От стадиона до Комсомольского озера идти пешком не торопясь минут двадцать пять. По брежневским местам. Сначала мимо Армянского кладбища. Я не знаю, почему такое название. Армян там не больше, чем других. Представлено свыше двадцати наций на кладбище. Забор есть — что-то среднее между тюремным и стадионным. При коммунизме не будет заборов, это один из тезисов. В Кишиневе была даже кампания сноса заборов. Убрали ограду вокруг Университета. И стало гораздо лучше. Не нужно обходить, искать ворота. Прямо с тротуара ступаешь в парк и идешь к зданию по дорожкам. Убрали заграждения вокруг газонов и т. д. Потом кампанию свернули. Как будут функционировать фабрики и заводы без заборов? Всё же разворуют вконец. Рановато нам пока без заборов.

Тюрем при коммунизме не будет, естественно, и забора к ним. И у стадиона забора не будет, заходи свободно на любое зрелище. Без денег, без билета, без контролера. Денег вообще не будет, это главный тезис. Или аксиома. И погосту забор не нужен. Красивое, ухоженное, зелёное кладбище только украшает перспективу.

Стадион, тюрьма, кладбище, Центральный парк культуры и отдыха. Есть огорчения, есть и развлечения. Примерно поровну. Комсомольское озеро входит в ансамбль ЦПКиО. Три раза обежать его вокруг — это десять километров. Но, в основном, место отдыха. Неплохой пляж с песком, грибочками, буйками, лягушатником, кабинками для переодевания. Есть спасательная станция, медпункт, опорный пункт народной дружины. Опереться чтоб. Позагорать, искупаться. Буфет торгует бойко. Мороженое в лотках на выбор: фруктовое, сливочное, крем-брюле, эскимо на палочке. Стекляшка-закусочная “Ветерок” со столиками как внутри, так и снаружи. Неодетые не обслуживаются. Ресторан “Поплавок” на сваях прямо в воде в двадцати метрах от берега. Кругом вода.

Можно прыгнуть с парашютом, если ты такой смелый. С тридцатиметровой вышки. За небольшую плату. Только в нашем парке. Только для взрослых. Можно порыбачить в удовольствие, посидеть на бережку с удочкой. В озере водятся окуньки, есть и раки, у которых правая клешня всегда больше левой. И среди них я не видал еще левшей. За четыре копейки можно взвеситься, уточнить свой вес в килограммах и граммах. И даже дадут квитанцию для отчета. Можно проверить силу кистевого сжатия, за те же деньги в том же месте. За десять копеек стоит рискнуть проверить силу удара собственной руки сверху вниз печатью по блямбе. Припечатать. И тоже под квитанцию.

Хорошо пройтись на веслах из конца в конец по водной глади за сорок копеек в час. С прогулочной скоростью. В охотку. Или же на водном велосипеде с лопастями вместо колес.

Это что касается отдыха. А посмотрим, что насчет культуры предлагается в нашем Парке культуры и отдыха. Есть Дневной кинотеатр с брезентовой крышей, типа цирка шапито. Почему Дневной? Днем полной темноты в зале организовать не удавалось из-за брезентовой крыши. Только ночью в зале было темно и комфортно глядеть на экран. Вот почему. Дневной кинотеатр потому, что при сеансе днем в нем было светло как днем. От дождя тент оберегает, но не от мороза. Когда идет дождь, под тентом даже как-то романтично. А в мороз кинотеатр не работает.

На территории ЦПКиО постоянно действует и экспонирует выставка достижений народного хозяйства. ВДНХ. Огромный павильон с прилегающими угодьями. Территория огорожена. Внутри ограды — розарий и выставка сельхозтехники, в основном. И еще насосы. Продукция Кишиневского, ордена Ленина, насосного завода. За территорией — дендрарий и уходящая за холмы лесопосадка.

Внутри павильона — другие достижения. Сельскохозяйственная, в основном, продукция. Много разных медалированных бутылок с вином. Фотографии огромных винных подвалов в Криково. Консервная промышленность. Много разных консервов и закруток.

В республике очень высокая плотность населения. Количество человек на квадратный километр. Самая высокая плотность в стране среди республик. 100 человек на квадратный километр. Существует проблема занятости. Надо их чем-то занять. Эти сто человек. Обеспечить работой. Реализовать их право на труд. Дать заработать на жизнь. Поэтому построены крупные предприятия, позволяющие трудоустроить сразу много людей. Трикотажная фабрика “40 лет Октября”, обувное объединение “Зориле”, кондитерская фабрика “Букурия”, телевизионный завод “Фотон”, завод, изготавливающий детали для военной промышленности. Водители троллейбусов так и объявляют: следующая остановка — секретный завод “Мезон”. Что такое мезон, никто не знает. Про фотон догадываются, что это что-то такое в телевизоре.

Физическая культура — одна из самых важных в жизни культур. На озере действует спортивно-оздоровительная школа гребли на байдарках и каноэ. Молдавия традиционно сильна в этом виде спорта даже на международной арене. За сборную Советского Союза выступают несколько молдавских гребцов. С русскими фамилиями. Воспитанники молдавской школы гребли. Спортобщество “Молдова”. У каноэ одно весло и гребёт оно с одного боку. У байдарки-одиночки тоже одно весло, но с двумя лопастями. И гребёт оно и справа и слева попеременно.

Есть Летний театр на две тысячи мест с внушительным забором. Эстрада под открытым небом. Тут выступали: Владимир Высоцкий, Бисер Киров, Дан Спэтару. Иногда концерты отменялись или переносились, если лил дождь. Но не концерт Высоцкого. Разнесли бы весь Летний театр в пять минут. Невзирая на ливень. В любую погоду. Искусство принадлежит народу, несмотря ни на что. Высоцкому давно бы дали Героя Советского Союза, Заслуженного артиста и Государственную премию, если бы прислушивались к мнению народа.

Медленно крутится колесо обозрения, семьдесят метров в диаметре. Сверху можно обозреть далеко вокруг. Всего три таких колеса в городе. Взад-вперед качаются качели. Крутится карусель вокруг своей оси. Там 5 копеек, там 10, там 15. За деньги все крутится, как миленькое. На чем же все-таки всё будет крутиться при коммунизме? Наверное, всё остановится. Будет тихий коммунизм, без движения.

В Советскую армию не забреют, если ты у мамы один. И мама у тебя одна. И больше никого у вас нет. Короче, если ты единственный кормилец в семье. А зарплата у солдата 2 рубля 40 копеек.

В октябрята принимают в первом классе, пионером становишься в четвертом. С четырнадцати лет принимают в комсомол, если честно ответишь на пару вопросов: сколько орденов у ВЛКСМ, когда и за что дали. Паспорт вручают в шестнадцать лет, и можешь идти голосовать. Согласно конституции. Отдать свой голос блоку коммунистов и беспартийных. В восемнадцать лет и дальше имеешь право жениться без ограничений. И в армию призывают с восемнадцати. Два раза в год призывают. Весенний призыв и осенний. Как у перелетных птиц. И призыв этот может продолжаться до двадцати восьми лет. Если ты призыв не услышал, как-то проскочил, то после двадцати восьми лет уже не заберут. Но могут посадить за уклонение от службы в армии. Некоторые баптисты, например, уклоняются по религиозным соображениям. И сидят три года в тюрьме.

Уголовников в армию не берут. И если ты женат и у тебя двое детей. И больше. Если поступаешь в ВУЗ, то дают отсрочку на время учебы. Стране нужны специалисты, а не только солдаты. Но после окончания ты всё равно обязан отслужить. По укороченной программе, вместо двух лет — один год. Обязан уложиться. Если в институте действует военная кафедра, то после выпуска тебя ждут два месяца летних военных сборов с присвоением звания младшего лейтенанта.

В нашем институте отсрочка распространяется и на два года обязательной педагогической практики в деревне. Если и после практики ты остаёшься учительствовать на селе, то можно с военкоматом договориться о дальнейшей отсрочке. Учителей не хватает в глубинке. Кто будет детей учить? Ученье — свет. Все дети тянутся к свету. А никто не хочет ехать учительствовать в деревню после города. Для них в городе — свет, а в деревне — тьма. Город намазан медом.

Таким образом, учительствуя на селе, можно благополучно дотянуть до двадцати восьми лет. Институт заканчивается в двадцать один год. Семь лет прозябать в деревне, только чтобы в армию не пойти. Зато нести детям разумное и доброе. Можно и не донести.

[…]

Ступин вернулся из армии через год, причем високосный, полностью отдав свой гражданский долг под расчет. Демобилизовался вчистую, как будто и не было. Ушел в отставку без сверхсрочного. Не остался сверх срока, хватило. Ушёл ефрейтором запаса. Если что, у нас в запасе есть.

Погулял по буфетам и забегаловкам. “Кэрнацей”, “Мититей”, “Плачинте”, “Кипэруш”, “Бутояш”. Навестил подружек, если кто остался. То есть, остался ли кто.

Мало осталось прежнего. Студенческие годы исчерпались до последнего звонка. И теперь каждый по себе. Сдаёшь зачёты перед собой лично и непосредственно жизнью.

Мама помогла устроиться служить в Кишинёвскую книжную палату сотрудником. Грановитая палата — это там, где сосредотачиваются драгоценности. Оружейная палата — где оружие. А в Книжной палате — соответственно. И Серёже по профилю.

Мать пообещала квартиру, если женится без дураков. Так и случилось. Потом случился сын. Хороший мальчик, как и все, пока маленькие. Случалось, что Серёжа промышлял продажей книг, играя на разнице. Государственная цена и негосударственная. Всё-таки мы филологи. И это по профилю.

Квартира в районе телецентра. Однокомнатная с балконом. Балкон можно застеклить и использовать как дополнительную площадь. Хотя горком возражал против остекления. Портит внешний вид жилого массива. Участковые с папками ходили по квартирам и предупреждали, что примут меры. Против собственного народа. Но в действительности принимали только против балконов на главной улице города. Но там балконы законопослушные. Хоть лозунги вешай. А на другие — попробуй, сунься. По закону жилище граждан неприкосновенно. На любой закон есть другой закон. Единство и борьба противоположностей. Балкон нужен, чтобы выйти и подышать свежим воздухом. В тёплой домашней обстановке. Но, в основном, использовали для пустых бутылок и чтобы покурить.

Кухня отдельно, туалет и ванная вместе. В комнате диван, стол со стульями, трюмо. Одна стена полностью в книгах. Дефицитные чешские полки за 15 руб. 40 коп. поставлены одна на другую от пола до потолка. Приличная обстановка, культурная семья.

[…]

Дом четырехэтажный, панельный. Длиной в три подъезда. На плоской крыше — заросли телевизионных антенн. Ржавая пожарная лестница с торца. Дом с честью выдержал семибалльное землетрясение 1973, что ли, года, только крякнул. В другом торце, на первом этаже, работает сберкасса. Окна зарешечены. В доме напротив — овощной магазин. В доме позади — электротовары. В семь часов утра и вечера приезжает мусорная машина за мусором. Через каждые двенадцать часов. Однозначно звенит колокольчик в руке у мусорщика. Граждане выносят в ведрах у кого что накопилось.

Хорошая жена, отдельная квартира — что ещё нужно, чтобы сидеть и не рыпаться. Но в жизни всегда есть место всякому.

Осенней слякотной ночью в два часа Ступин вышел из дому на подвиги. То ли еще не ложился, то ли встал ни свет ни заря. Но это вряд ли. С утра такого не уделаешь, только с вечера. Значит, еще не ложился. И уже не ляжет в родную постель минимум год. Если получит по минимуму. В соседнем доме кирпичом разбил витрину овощного магазина и вошёл через витрину вовнутрь. По-соседски. Без приглашения.

Что в овощном магазине такого интересного? Красивая мигающая неоновая вывеска “Овощи-фрукты, соки-воды”. Два отделения от входа: направо и налево. В одном отделении торгуют овощами и фруктами по сезону. Слышен запах сырой земли от сеток с картошкой. Потому что плохо моют. Шесть с половиной процентов от ее веса составляет земля. Крепче всех пахнет лук, как входишь, его сразу чувствуешь. Плюс легкий запах плесени отовсюду. Лежит кондиционная морковка, не пахнет. Свекла — обычно с хвостиком. Капуста — белыми кочанами, без застёжек. Редиска пучками. Помидоры, огурцы, лук порей. Укроп, петрушка, сельдерей. Мочености в прозрачных пакетах. В огуречном рассоле плавают сморщенные огурцы.

По принятым коллективом Социалистическим обязательствам в отделе должно быть не менее 6 наименований овощей. В наличии. На прилавке. Витамины потребителям. Товар лицом к народу. Не из-под прилавка. И жалобная книга предъявляется по первому требованию.

Из фруктов сильнее всего пахнет виноград “Изабелла”. Просто преследует запах. Особенно одноименное вино из этого винограда. На второй ступеньке виноград “Мускат”. На третьем месте “Лидия”. Сильно пахнут сухофрукты: яблоки, груши, чернослив. Всё — детство, отрочество, юность — на компоте из сухофруктов. На третье — почти всегда компот.

Соки на розлив прямо у стойки: томатный, яблочный, виноградный. Ложечка в стакане с водой, крупная мокрая соль в солонке. Чтобы подсолить томатный сок, кто хочет. Минеральная вода “Ессентуки №17” по двадцать копеек бутылка. Бутылку можно сдать за десять копеек. Значит, и вода стоит десять. Это единство формы и содержания. Маринованные огурцы и помидоры в трехлитровых пыльных банках. Их давно никто не берет. Они тяжелые. Просто не донесет. Икра кабачковая и баклажанная в полукилограммовых банках с этикетками. Вес брутто и нетто. Кто сомневается, может проверить лично. Вино и безалкогольные сладкие напитки в бутылках емкостью 0,5 и 0,7 л. Всё вегетарианское, производное из овощей и фруктов. Дары Молдавии.

Коньяка не было. Ступин с достоинством выносил из магазина пол-ящика десертного вина “Ауриу”, когда его задержал милицейский наряд. По горячим следам. Помимо звона витринного стекла, магазин оборудован сигнализационным звоном, который сигнализирует прямо в районный отдел милиции на пульт. Дежурный сообщает патрульной машине. Патруль едет разобраться на месте. Чёткое взаимодействие всех оперативных служб. Всем скопом на одного Сергея Константиновича.

Все только руками разводили и снова сводили. Никто не верил, думали шутка. Не похоже на интеллигентного человека, с головой. Сделал бы по-умному и вовремя слинял. А так — ни в какие ворота не лезет. Так собой распорядиться. Хозяин — барин.

[…]

Самая длинная улица в городе — Мунчештская. В переводе означает рабочая. Рабочий — это тоже уже колея. Биография. Персонаж. Рабочий тащит пулемёт. Рабоче-крестьянская власть. Характер. Рабочий — это не только до почётных проводов на пенсию. Это навсегда. В смысле, до конца.

Проспект Космонавтов. Космонавт — и уже никуда не денешься, не открутишься. Летал в космос — значит, космонавт, так и запишем. Но это пока не наказуемо. Даже наоборот.

Бульвар Советской Армии. Армия — всех сильней. Военный — это чётко проложенная колея от солдата до генерала. Все отношения строго по уставу. Военная косточка. Пушечное мясо. Готовый персонаж. Вроде Скалозуба.

Улица Заводская. Тут где-то проходная, что в люди вывела меня… И обратно уже не заведет. Надёжный профессиональный туннель с премиальными. Тринадцатая зарплата. Тринадцать месяцев в году.

Улица Строителей. Наш город — нам строить. Самая мирная профессия. В военное время — сапёры. Каска обязательна. Страховочный пояс. Подъёмный кран. Майна-вира. Обеспечиваются квартирами в первую очередь. В течение двух лет. Трёх лет. Четырёх.

Улица Советских пограничников. Фуражка с ремешком под подбородком, автомат на плече и почему-то всегда с собакой. У них тандем. Причём, собака ведущая, а пограничник ведомый. У неё хотя бы нюх. Она знает лучше, куда бежать.

Дворец железнодорожников. Железная дорога. Тут не колея. Тут два рельса вдоль, шпалы поперек и перестук вагонных колёс. Гудок локомотива в ночи. Ещё их называют путейцами. На дороге железной всё путём. Они себя еще называют движенцами. Мы — движенцы, вы — движенцы. Самая длинная железная дорога в мире. А может, и во всей вселенной. Для работников один раз в году проезд на поезде бесплатный в любой конец и обратно. Ехать можно долго из конца в конец. Двенадцать часовых поясов с дырочками. И железнодорожная форма с лычками бесплатно. Раз в три года.

[…]

Баязид сказал: “О Боже, уведоми землю об этой любви моей”. Земля затряслась. Некто сказал: “О, шейх, земля начала трястись”. Он ответил: “Да, её уведомили”.

В Кишинёве было два семибалльных землетрясения через пятнадцать лет. Одно от другого. Без человеческих жертв. Отделались испугом. Видимо, кто-то уведомил землю о любви своей. Семибалльная любовь бывает раз в пятнадцать лет.

Сказал шейх: “Я хочу не хотеть”. Ответил другой: “Но этого он хотел”.

Значит, что получается. Правильнее “не хотеть хотеть”, чем “хотеть не хотеть”. Хотя с первого взгляда кажется, что это одно и то же.

Шейх сказал: “Господь, да прославится мощь его, привёл вас в мир чистыми, не идите же к нему из мира грязными”.

Это просто пожелание. Не приказ, не обязаловка. Просто тихое напутствие старшего товарища.

Читать полностью

0

Это была весна

20.05.2021 Chisinaul evreiesc * Еврейский КишиневRU  Нет комментариев

ЭТО БЫЛА ВЕСНА

Александр ЛЕЙДЕРМАН

Документальная повесть

Все имена и фамилии подлинные

Один час возвращения

на праведный путь и добрых дел

в мире этом прекрасней

всей жизни в мире грядущем.

Пиркей Авот («Поучения отцов», гл. 4)

Театр – высшее из искусств, именно потому, что он эфемерен, и время уносит его целиком. Ведь даже музыка остается, будучи записанной. Только театр, как душа и жизнь человека…

Вс. Мейерхольд

Дату запамятовал, но помню абсолютно точно, что день этот выпал на четверг. Накануне заведующая отделом культуры республиканской газеты «Молодежь Молдавии» Лена Швецова сказала мне: «Кровь из носу, но в четверг ты должен принести интервью с Марией Биешу. Оно пойдет в воскресный номер. Мне редактор уже сделал замечание, что мы слабо освещаем культурную жизнь республики».

Итак, был четверг, за окном стоял прекрасный в Молдавии месяц сентябрь 1966 года, отмеченного невиданным доселе урожаем винограда. Казалось, сам воздух был пропитан сладковатым, дурманящим запахом муста, свежайшего, только что отжатого виноградного сока. Интервью со знаменитой вокалисткой, признанной во всем мире лучшей исполнительницей партии Чио-Чио-сан было готово, осталось только проглотить завтрак и умчаться в редакцию. Уже в дверях услышал по «Маяку» информацию АПН – достигнута договоренность о приезде в Союз на гастроли Израильского симфонического оркестра. Он будет выступать в Москве и Ленинграде.

Здорово! Совсем недавно в Израиле побывали знаменитый Константин Симонов, кинорежиссер Александр Столпнер, ряд актеров московских театров. Культурные связи между двумя странами явно крепли. Смущало лишь, что одновременно с этим Советы беспрерывно поставляли смертоносное оружие Сирии и Египту, одержимым идеей «сбросить евреев в море», что Насер ходил в Героях Советского Союза. Но мир, как известно, спасет красота, значит, советская политика на Ближнем Востоке обязательно поменяется, а отсюда рукой подать до изменения отношения к своим евреям.

Как все-таки ничтожно мало сделало послесталинское руководство для возрождения поруганной еврейской культуры. Втихаря, вроде нехотя, реабилитировали злодейски убитых великого Михоэлса, выдающихся еврейских поэтов, писателей, драматургов, актеров – интеллектуальный цвет нации. Продолжающийся духовный геноцид прикрывается разовыми фиговыми листочками. В Москве, к примеру, стал выходить официозный журнал на идиш «Советиш Геймланд» («Советская Родина»), издали Шолом-Алейхема к 100-летию со дня его рождения, по стране иногда гастролируют Сиди Таль, Анна Гузик, несколько исполнителей помельче. Но о каком культурном ренессансе может идти речь, если народ, к которому, по откровенному признанию ответственных партийных деятелей, «партия выражает недоверие» (свидетельство известной журналистки Капитолины Кожевниковой), находится на положении пасынка? Ни одной еврейской школы, ни газеты, ни театра… Одно лишь желание изучать еврейскую историю, познакомиться с еврейской культурой вызывает злобную реакцию «компетентных органов». За что? Слава Богу, показали себя не хуже других и во время войны, и до, и после.

Антисемитская атмосфера порождала поистине маразматические ситуации. Так, если власти хотели дискредитировать кого-то из своих, ставшего им неугодным, то не находили ничего лучше, чем распустить слушок, будто бабушка у него еврейка, или жена полуеврейка… Прием срабатывал. Оказалось, что сама причастность к еврейству – подозрительный и крамольный факт…

У троллейбусной остановки располагался аптечный киоск. В нем работал пожилой еврей по имени Идалэ, которое как нельзя лучше подходило к его рыжеватой голове, хитроватым щечкам, тощей верткой фигуре, легкому картавому говору и извечной еврейской грусти в глазах.

Я знал его еще с недавней студенческой поры. Чем-то ему приглянулся, и, отпуская мне средство от насморка, зеленку, прочую мелочь, он, убедившись, что вокруг никого нет, осторожно заговаривал со мной на идиш. Мы подружились, и когда я отправлялся на экзамен или зачет, он давал мне «витамин на счастье» – большую вкусную горошину.

Были у него два, как сказали бы сегодня, хобби. Первое – по ночам беспрерывно слушал всевозможные «голоса», и второе – по любому поводу с упоением проклинал советскую власть. Идалэ охотно делился услышанными новостями, но при этом отчаянно привирал, не менее изощренно, чем иные классики «соцреализма».

Помню, однажды ливень застал меня на остановке, и в ожидании троллейбуса я забежал к нему в будку (это разрешалось только избранным!).

– Ну, как тебе нравится эта погода? – спросил он. И продолжал: – Сволочь, чтоб она сгорела вместе со своими прелестями.

– Кто? – недоуменно спросил я.

– Как это кто? Советская власть.

– Разве советская власть виновата в этом ливне?

– А то нет! С тех пор, как здесь установилась эта проклятая власть, жизнь перестала быть жизнью, а погода погодой…

Такой вот еврейский Катон.

Сегодня я торопился и не имел никакого желания толковать с Идалэ, но пройти незамеченным не удалось. Он, видимо, высматривал меня, и, заметив, с такой силой замахал руками, что едва не разнес свое заведение. Я уже просто вынужден был подойти к нему.

– Слышал, – громко зашептал он, – приезжает Израильский оркестр? Будет выступать в Москве, Ленинграде и Кишиневе.

– Слышал, – ответил я, – только вот про Кишинев не слышал.

– Так у тебя маленькая коробочка, а у меня дома большущий ящик, «Урал» называется. По нему передают такое – тебе и не снилось. А на концерт схожу обязательно. Да что говорить… Я еще захватил то время, когда играли еврейские театры, звучала еврейская речь, можно было читать еврейскую газету, книгу. А сейчас… Вытравили из нас душу. Вроде мы есть, и вроде нас нет. Эх, гори она в огне, эта советская власть.

В редакцию я успел вовремя. Лена унесла материал в секретариат и, вернувшись, оживленно заговорила:

– Знаешь, вчера в горкоме комсомола я узнала, что в Доме молодежи собираются какие-то евреи и репетируют спектакль на своем языке. Сходи, посмотри. Если что интересное – напиши. У нас давно не было материалов о художественной самодеятельности.

Она лукаво улыбнулась. Ленка Швецова – отличная девчонка! Все ведь понимала, знала истинную цену «политике партии», в узком кругу едко отзывалась о местных «руководящих кадрах», но выдрессирована была той же партией, что надо. «Генеральную линию» в газете проводила четко. Однако! Если появлялась хотя бы малейшая возможность отступить от стандарта, допустить пусть крошечную двусмысленность, то будьте спокойны, случая не упустит. Чутьем обладала поразительным.

Много позже я узнал, что она присутствовала на одном из заседаний бюро горкома, где среди прочего шла речь о городском Доме молодежи, в котором размещалось большинство самодеятельных коллективов. С удивлением узнала и о существовании некоей Еврейской музыкально-драматической студии.

После заседания Лена подошла к секретарю по идеологии и поинтересовалась, можно ли будет поместить в газете информацию о работе студии, если, конечно, таковая поступит в редакцию. Все правильно. Касаясь «сомнительной» еврейской темы, никогда не мешает подстраховаться. Не то не ровен час…

Секретарь, вчерашний студент, придал своему юному лицу значимость, подумал-подумал и изрек:

– Если поступит, давайте, но… – он выразительно посмотрел ей в глаза, – сами понимаете… У нас в стране еще не изжиты полностью сионистские настроения.

– Понимаю.

Ленка Швецова, одна из бесчисленных действующих лиц гигантского театра абсурда, именуемого Советский Союз.

…И был вечер, и отправился я в Дом молодежи. Вошел в концертный зал и обомлел. С ярко освещенной сцены доносилась речь на чистейшем идише.

– О, если бы вы знали мою жену. Как она умела варить, как она умела печь, как она обходилась с людьми, ну а выдержать мои сумасбродства… Ведь я такой капризный, вспыльчивый, задеть меня словом – опасно для жизни.

Господи, не Шолом-Алейхем ли? Конечно, «Новая Касриловка»! Неужели в самом деле стало что-то меняться? Дождавшись перерыва, подошел к режиссерскому столику. Представился.

Лицо режиссера Рувима Левина показалось мне знакомым. Ну да, он играет в кукольном театре «Ликурич» («Светлячок»). И потом, не тот ли Левин, о котором говорят, что он когда-то занимался в училище при ГОСЕТе, у самого Михоэлса?

Презрев условности, нетерпеливо спросил об этом. Оказалось, тот самый.

Рядом с Левиным сидел невысокий худощавый мужчина, лысина в обрамлении седых волос, добрый ироничный взгляд.

– Познакомьтесь, – сказал режиссер, – поэт и драматург Мотл Сакциер, автор инсценировки «Новой Касриловки», которую мы сейчас репетируем.

Сакциер… Я встречал эту фамилию на афишах Сиди Таль. Он автор некоторых ее программ.

Перерыв кончился – репетиция спектакля с песнями, танцами, массовыми сценами продолжалась. Я не отрывался от сцены. Откуда они взялись, столько исполнителей разных возрастов? Кто санкционировал существование этого коллектива? Кто явился инициатором его создания?

Репетиция закончилась ровно в полночь. Сакциер жил примерно в трех кварталах от Дома молодежи. Он предложил зайти к нему «на одну минуточку, на чашечку кофе». Минуточка та незаметно вместила в себя всю ночь.

Сакциер читал свои стихи разных лет. Впервые в жизни я услышал прекрасный литературный идиш. Особо запомнилось стихотворение, посвященное памяти замечательного актера из г. Черновцы Якова Михалевича, чье амплуа составляли короли, принцы, герцоги, князья, одним словом, люди голубых кровей. После того, как там разогнали Еврейский театр и пересадили половину труппы (он, к счастью, оказался в другой половине), ему сказочно повезло – был принят на работу в один из центральных ресторанов. Королевское одеяние пришлось сменить на ливрею швейцара. Его рука, по мановению которой, фигурально говоря, вершились судьбы людей и стран, вынуждена была теперь принимать чаевые, подачки нетрезвых, объевшихся гостей. Не справился актер с этой своей новой ролью. Вскоре после ресторанной «премьеры» он умер от разрыва сердца.

Меня поразили и стихи Сакциера, вошедшие позднее в его знаменитый «Лагерный цикл» – любовь и ненависть, стойкость и малодушие, верность и предательство. Да, ГУЛАГ не миновал и его. Уроженец Бессарабского местечка, он в молодости сочувствовал коммунистам, выступал в левой прессе с антиправительственными статьями, приветствовал советскую аннексию Бессарабии в 1940 году. Справедливости ради следует сказать, что тогда эта акция воспринималась евреями чуть ли не как преддверие к «всемирному братству и счастью».

Когда десять лет спустя его арестовали по обвинению в «буржуазном национализме», а заодно – чего там мелочиться! – в «шпионаже в пользу Британской разведки», он на одном из допросов бросил следователю:

– Как вы смеете приписывать мне этот бред? Вы лучше статьи мои почитайте.

– Мы ваши статьи читали, – ответил следователь, – это все маскировка врага народа, каковым вы являетесь.

Шесть лет из десяти по приговору провел он в тюрьмах и лагерях. После ХХ съезда он был освобожден, реабилитирован, восстановлен в Союзе писателей, однако… где печататься? Поместит, скажем, «Советиш Геймланд» раз в год несколько его стихотворений, а дальше что? Посылать свои вещи за кордон? Так еще слишком свеж пример Пастернака. Писал в стол.

Этой же ночью я узнал от Сакциера, каким образом возник в Кишиневе еврейский творческий коллектив.

К счастью, не все актеры провинциальных еврейских театров погибли. Немногие уцелевшие поменяли свое амплуа – ничего другого не оставалось. В Кишиневе, к примеру, мастером на трикотажной фабрике работала Сюзана Гоханская, костюмером в Оперном театре была Надежда Штернель. Ее мужу, замечательному вокалисту Зигфриду Штернелю, удалось раствориться в молдавской хоровой капелле «Дойна». Пребывали на пенсии Абрам Беркович, Женя Златая, Шимеле Беркович. Известные в прошлом актеры, оболганные, натерпевшиеся страха, они старались не бередить старые раны. Выжили – и слава Богу.

Не подавали свой голос за возрождение еврейской культуры и евреи, занимавшие далеко не последнее место в науке, литературе, музыкальном искусстве. Ждали. Надеялись. Боялись. И это в городе, где примерно каждый пятый житель – еврей.

Идея создания еврейского театрального коллектива исходила от двух человек, казалось бы, весьма далеких от искусства. Ими были Арон Шварцман, рентгентехник больницы, и Давид Шварцман, гравер фабрики игрушек, человек разносторонних интересов (писал стихи, увлекался эсперанто), друзья и однофамильцы.

Первый – далекий потомок известного Вильнюсского раввина Юдке, второй – внук благочестивого резника Нохума Файбойма. Арон и Давид подростками в эвакуации на себе познали тяготы военного времени. Послевоенного, кстати, тоже. На всю жизнь запомнил Давид свои мучения при поступлении в Одесский станкостроительный техникум в самый разгар «дела врачей-убийц». Немало унижений довелось в то время испытать и Арону, работавшему в республиканской больнице в Кишиневе. Как иначе – еврей, стало быть, «отравитель». Со дня на день ожидал ареста, депортации. Спасло то, что «отец народов» к этому времени отправился в давно поджидавшую его преисподнюю.

Давид и Арон жили стремлениями и надеждами своего народа, вот только сердца их бились чуточку сильнее.

Извечный вопрос – с чего начать? Конечно же, вначале должно быть слово. Еврейское слово. И звучать оно должно с самой возвышенной и прекрасной кафедры – театральной сцены.

В многочасовых беседах вырабатывалась тактика предстоящих действий, взвешивались за и против. Друзья были далеки от иллюзий. Профессиональный театр в сегодняшней Молдавии – мечта менее осуществимая, чем полет на Марс. Но самодеятельность, почему бы нет? Тем более, как стало известно, в далеком Вильнюсе удалось-таки пробить самодеятельный еврейский театр. И Шварцманы стали дерзать.

Поначалу они вышли на Сакциера, Левина, сумели увлечь профессиональных в прошлом еврейских актеров и некоторых евреев, участников разбросанных по городу кружков художественной самодеятельности. Так образовалась «инициативная группа».

Сделавшись инициаторами возрождения в Молдавии еврейской культуры, Шварцманы обеспечили себе весьма нелегкую жизнь. Мало того, что власти могли запросто обвинить их в сионизме, идеологии, которая, согласно партийной пропаганде, представляет «угрозу всему прогрессивному человечеству». Предстояло еще обходить препоны и уловки многослойной советской бюрократической системы. Врагу не пожелаешь.

Тут, однако, подвернулся удачный случай. В Кишинев приехали несколько еврейских писателей, членов редколлегии «Советиш Геймланд» во главе с главным редактором Ароном Вергелисом. Цель приезда – способствовать подписке на журнал. Их принимали в Союзе писателей, побывали они и в ЦК. Шварцманы обратились к Вергелису, просили использовать его влияние, поднять в верхах вопрос о создании в Кишиневе самодеятельного еврейского творческого коллектива. Вергелис пообещал и… увез свое обещание в Москву. И то верно, разве нет у него дел поважней? День и ночь, понимаете, приходится отбиваться от буржуазных писак, клевещущих, будто в Советском Союзе процветает антисемитизм и зажимается еврейская культура… Оставалось надеяться на самих себя.

С позиций элементарной логики, казалось бы, чего проще – взять и обратиться в Министерство культуры, где имелся отдел, который специально занимался самодеятельными театрами, танцевальными и вокальными ансамблями, в частности, помогал им в формировании репертуара, консультировал художественных руководителей, устраивал всевозможные фестивали… Хитрость, однако, заключалась в том, что Министерство было лишено права создавать коллективы – профессиональные или самодеятельные – без согласования с партийными и советскими органами. И – секрет Полишинеля – как правило, требовалось негласное «добро» еще одного зловещего органа, который курировал, помимо тюрем и лагерей, еще и творческие союзы. Ясное дело, искусство – это сфера идеологии, куда постоянно пытаются проникнуть классовые враги и агенты мирового сионизма. Бдительность и еще раз бдительность!

Свои хождения по мукам Арон и Давид начали с посещений начальственных кабинетов. Их беседы с бонзами различных рангов были неординарны и впечатляющи.

Первый визит решено было нанести заведующей отделом культуры Горисполкома товарищу Фаине Медиакритской, довольно привлекательной, несмотря на перезрелый возраст, особе. В прошлом райкомовский работник, она неплохо поднаторела в демагогических вывертах. Выслушав Шварцманов, она воскликнула:

– Интересно! – и не разберешь ведь, то ли в самом деле ей интересно, то ли иронизирует. – Да, интересно, – продолжала она, – только… только вряд ли осуществимо.

– Почему?

– Потому что… – она запнулась, но тут же нашлась. – Понимаете, городские Дома культуры переполнены самодеятельными кружками, а ведомственные клубы не в нашем подчинении, их опекают профсоюзы, так что…

Она с притворным сожалением развела руками. И, уже прощаясь, сказала:

– Обратитесь в Министерство культуры, может, там помогут.

Знала ведь, что ни к чему хорошему это не приведет, но почему бы не покуражиться над еврейчиками? Что оставалось Шварцманам? Если советская власть в лице ее официального представителя советует, то уже волей-неволей придется пойти на этот явно провальный визит. Так оно и получилось.

Шварцманов принял третьестепенный чиновник Министерства Федор Непоту, которого с юных лет продвигали «по комсомольской линии», затем долго думали, что с ним делать, пока не додумались «бросить на культуру». Типичная картина тех лет.

Разговор был короткий.

– Нам это не надо. У нас нет помещений. Клубы в подчинении профсоюзов. Точка.

– Кому это «нам», позвольте уточнить, – спросил Давид. – Если вы имеете в виду себя лично, то можете не волноваться, не ради вас стараемся.

Непоту вытаращил глаза. Дальнейший разговор был бесполезен.

Друзья обратили внимание, что и Медиакритская, и Непоту упирали на профсоюзы. Значит…

Следующий вояж друзья совершили в Центральный совет профсоюзов, в его культурно-бытовой отдел, который возглавляла Галина Раку, молодая, перспективная, со всех сторон проверенная товарищ.

Прочитав положенное на стол письмо «инициативной группы» с просьбой разрешить работу еврейскому самодеятельному коллективу в одном из ведомственных клубов, она задергалась, будто по стулу, на котором сидела, пропустили заряды тока.

– Вы это серьезно?

– Более чем…

– Как… Зачем… Кому это нужно?

– Наверное, это нужно, в первую очередь, евреям. Кстати, Конституция гарантирует право каждого народа на развитие своей культуры, национальной по форме, социалистической по содержанию. Или вы против Советской Конституции?

Раку поперхнулась. Все ясно. В конце концов, Раку, как тот же Непоту, сама ничего не решала. Их необходимо было посетить, дабы соблюсти пустые формальности.

Следующий этап – посещение главного профсоюзного босса республики Сергея Сидоренко. Это по-настоящему серьезно. Миссию взял на себя Арон.

Попасть к боссу оказалось делом нелегким. Каждое утро можно было видеть у подъезда пятиэтажного здания Совета профсоюзов мотоцикл – личный транспорт Арона. Чиновники выглядывали в окна и удивленно качали головами: какой чудаковатый еврей, неужто не чувствует, что ступает по острию ножа?

Аудиенция все же состоялась. Товарищ Сидоренко восседал в мягком кресле и с нескрываемой издевкой взирал на своего носатого посетителя. С каким наслаждением раздавит он сейчас эту мерзкую букашку!

Арон изложил суть дела.

– А на каком, интересно, языке вы собираетесь играть? – спросил с издевкой Сидоренко.

– На еврейском, естественно.

– Вы что, дорогой товарищ, – начал Сидоренко, – разве не понимаете, что ваша затея позволит выйти на сцену просионистским элементам и вести антисоветскую пропаганду? А может, – Сидоренко выдержал многозначительную паузу, – может, вы сознательно готовите идеологическую диверсию?

– Идеологическая диверсия случится, если вы не дадите разрешение на создание еврейского самодеятельного коллектива. Помните, у Ленина: «Не евреи – враги трудящихся». Или вы против Ленина?

– Да как вы смеете, – побагровел Сидоренко, – я вас упеку на Колыму!

– О, тогда о вас узнают не только в Москве, но и в ООН. О вас, кроме того, станут вещать «Свобода», «Голос Америки», «Би-би-си». Вам улыбается такая перспектива?

Арон встал и повернулся к выходу.

– Все равно этой гадости в Кишиневе не будет, – завопил Сидоренко.

Ему отсалютовал громкий стук двери.

Арон и Давид решили снова вернуться в горисполком, на этот раз побывать у Мирры Поповиченко, заместителя председателя горисполкома, которая, среди прочего, курировала культурную жизнь молдавской столицы. Товарищ Поповиченко слыла образованной дамой, преподавала когда-то марксистско-ленинскую философию в Политехническом институте. Плюс ко всему, ее дочь, поставив на карту мамину карьеру, вышла-таки замуж за еврея. Любовь, как известно, законов всех сильней.

– Милые мои, – щебетала она, – кому нужен сегодня Еврейский театр, пусть и самодеятельный? Кто на него будет ходить? Евреи давно приобщились к передовой русской культуре, у нас же активно участвуют в развитии молдавской культуры. Посмотрите. Автор первой молдавской оперы – Давид Гершфельд, фронтон Молдавского театра выполнен скульптором Лазарем Дубиновским, он же автор памятника Котовскому, национальному герою молдавского народа. Хотите петь еврейские песни – пойте на свадьбах и не рыпайтесь. Зачем вы ищете себе лишние цурес?

О, наличие еврейского зятя явно дает себя знать. Все вроде ясно, но на этот раз Шварцманы почему-то не торопились уходить. Она, в отличие от других чиновников, казалась мягче, человечней. Визит несколько затянулся. И вдруг…

Вдруг, привстав с кресла и понизив голос, она раздельно произнесла со скрытой ненавистью

– Ни-ко-гда! Слышите, ни-ко-гда!

Она жгла их глазами. Шварцманы спокойно выдержали ее взгляд. Всего лишь полминуты – она снова овладела собой и, жеманно улыбнувшись, протянула им руку. Рука ее так и повисла в воздухе.

(Жизнь – великий режиссер. Сейчас товарищ Мирра Поповиченко живет в Лос-Анджелесе. Ее как беженку вызволил из бурлящей Молдовы «любимый зятек». Вызволил, естественно, через еврейский ХИАС. Ей предоставили субсидированную квартиру, ее всячески опекают еврейские организации. Будучи проездом в Лос-Анджелесе, я позвонил ей, напомнил о днях минувших. Она расчувствовалась: «Как же, прекрасно все помню. Какие замечательные ребята Арон и Давид! Я всей душой старалась им помочь, но сами знаете, какое время было…»).

После всех этих мытарств Шварцманы решились на отчаянный шаг – самим найти помещение, собрать труппу, выпустить спектакль и таким образом поставить всех перед свершившимся фактом. Им удалось договориться с директором клуба Насосного завода, который, надо полагать, небескорыстно согласился два раза в неделю предоставить зал для репетиций. В конце концов, собираться будут не фальшивомонетчики и не террористы. Так, какие-то любители… В первый вечер клуб посетила «инициативная группа». Когда же люди пришли во второй раз, на дверях висел огромный замок. Все очень просто. В директоре вовремя заговорил инстинкт самосохранения. В клубе действительно собираются любители, но они во сто крат хуже и фальшивомонетчиков, и террористов, ибо любители эти – евреи. Попытка провалилась.

Визиты решили на время прекратить. Давид составил письмо-жалобу и отправил его в профсоюзную газету «Труд». Как рядовой член профсоюза он просил свою газету ответить ему всего лишь на один вопрос – почему это в Молдавии, где помимо молдавских, существуют русские, украинские, болгарские, гагаузские кружки художественной самодеятельности, попытка создания подобного коллектива на еврейском языке всюду натыкается на глухую стену отказа. Короче, «чем мы виноваты перед миром»?

Ответ пришел подозрительно быстро. Скорее всего, в конверте содержится циничная отписка из тех, что сочиняются редакциями советских изданий, когда пытаются обойти «неудобные» проблемы. Давид мысленно как бы прочитал ее. «Уважаемый т. Шварцман! В нашей стране широко представлено самодеятельное искусство. Вопрос о создании новых коллективов решается на местах при наличии соответствующих условий. С профсоюзным приветом (Подпись)».

Давид торопился на работу и не хотел себя взвинчивать – в последнее время стало пошаливать сердце. Сегодня вечером он соберет «инициативную группу», вскроет при всех конверт, и надо будет решать, что делать дальше.

И вот все в сборе. Давид нервно разрывает конверт, вынимает небольшую бумажку, пробегает ее глазами раз, другой и радостно восклицает:

– Слушайте!

Суть ответа сводилась к следующему. Редакция выражает недоумение по поводу того, что в Кишиневе отказывают в работе какому-то самодеятельному коллективу. Все кружки художественной самодеятельности имеют право на существование. Редакция надеется, что вопрос, поднятый в письме т. Шварцмана, будет решен положительно.

Хочу напомнить, что на дворе стоял 1966 год, и до «Израильской агрессии» оставалось около года.

Первая ласточка! Как-никак, доброжелательное мнение, пусть профсоюзной, но все-таки центральной газеты. Это уже кое-что. На столе тут же появилась бутылка доброго молдавского вина.

С ответом газеты «Труд», как с охранной грамотой, решено было обратиться в высшую инстанцию Республики – Центральный комитет коммунистической партии. После почти месячного ожидания Шварцманов принял заместитель заведующего отделом культуры Валентин Даниленко.

Даниленко выслушал Шварцманов, не перебивая и не задавая вопросов. Конечно же, он был осведомлен обо всем, что предшествовало этой встрече – вся информация о «брожениях» в идеологической сфере, на каком бы уровне они ни происходили, стекалась в ЦК. На столе его лежала также копия письма из газеты «Труд».

– Партия, – как бы невзначай заметил Даниленко, – ратует за слияние национальных культур, а вы…

– Верно, – ответил Давид, – но партия учит, что слияние это произойдет через их расцвет.

– Валентин Дмитриевич, – сказал Арон, – объясните, пожалуйста, что крамольного в нашем желании? Может, мы, в самом деле, чего-нибудь не понимаем?

Установилась тишина. Неожиданно Даниленко встал, пожал посетителям руки и произнес:

– Я убежден, что создавать хорошие спектакли можно на любом языке. Вам сообщат, где будете работать. Только, ребята, на очень уж большое не замахивайтесь. Пока, во всяком случае… Желаю творческих успехов.

Последовала самая что ни есть «немая сцена». Воспользуюсь ею, чтобы посвятить несколько строк Валентину Дмитриевичу. Интеллигентный, эрудированный, с тонким художественным вкусом, он, в отличие от прочих партаппаратчиков, пользовался уважением и авторитетом в творческой среде. В порядке своих обязанностей ему, разумеется, приходилось, среди прочего, бороться и с «сионизмом», и с еврейским национализмом», но евреи знали, что если кто-то может им реально помочь, то это Даниленко.

Мне известен случай, когда он предотвратил расправу над евреем, которого незаконно уволил с работы матерый антисемит-партиец. Мне доподлинно известен другой случай, когда под его нажимом приняли на работу молодую еврейскую женщину, против чего выступал сам министр соответствующего ведомства. Уверен, что таких случаев было больше.

В самом деле, только ли с Горбачева началась «перестройка», приведшая, в конечном счете, к падению коммунистического идола? Разве до него в руководящих структурах партии, на разных уровнях, не было таких, которые безусловно принимали коммунистическую идею, но в личностном плане были глубоко порядочными людьми, наивно надеявшимися, что идея эта станет «правильно» осуществляться. К примеру, тот же Даниленко. Став «крестным отцом» Еврейского театра, он, конечно же, знал, что за это не получит поощрение начальства. Юдофильство было не в чести в партийных кругах. Тем не менее, сделал то, что сделал.

Настал, наконец, день, когда появился приказ Министерства культуры МССР о создании самодеятельной Еврейской музыкально-драматической студии при Доме молодежи. Режиссером назначался Рувим Левин. Любопытно, что тамошние самодеятельные коллективы формально подчинялись одновременно Министерству культуры, горисполкому, райкому комсомола. Как говорится, умри, лучше не придумаешь.

Рассказывают, что когда в Дом молодежи пришли те, кто официально представлял Еврейскую театральную студию, во всех кабинетах прекратилась работа, все сбежались посмотреть на это неординарное явление.

Честь первыми подняться на сцену была предоставлена профессиональным еврейским актерам. Они шли под аплодисменты присутствующих и при свете софитов.

Что чувствовали они, на долгие годы отлученные от своего призвания, когда вновь вдохнули запах кулис? Ведь это только кажется, что театр можно вытравить из себя. Как выразить глубоко затаенное и, не побоюсь этого слова, мистическое чувство, связывающее театр со своими жрецами? Они держались. Они стоически держались, эти несколько уцелевших еврейских актеров, последние из могикан, и лишь украдкой вытирали глаза – слишком ярко светили софиты…

Между тем, определились с пьесой, оригинальную сценическую редакцию которой сделал Сакциер, и неутомимые Шварцманы принялись формировать труппу. Требовалась молодежь. К ней подбирались через знакомых и знакомых своих знакомых. Один лишь пример.

Брат Арона, Семен Шварцман (впоследствии самодеятельный актер) заведовал магазином химических реактивов. Среди его клиентов и заказчиков было немало евреев. С ними он тактично заводил разговор о чувстве национального долга, о необходимости возрождения еврейской культуры и о том, что для этого надо что-то делать. В частности, открывается еврейский театр, пусть самодеятельный, но это только начало.

Реакция на его слова была настороженной. Стоит ли рисковать и разрешать детям играть в каком-то еврейском театре, если им предстоит устраивать свою жизнь – поступать в ВУЗ, продвигаться по службе…

И все-таки молодые стали постепенно приходить. Вначале из любопытства – интересно было увидеть старых еврейских актеров. Приходили, сидели на репетициях, окунались в атмосферу театра, увлекались, и незаметно для себя втягивались в работу.

Была у этого коллектива уникальная особенность. Сюда принимали всех. Всех абсолютно – одаренных и не очень, молодых и в возрасте… Если человек не получал роль, то пел в хоре, не умел петь – попадал в танцевальную группу, не умел танцевать – пребывал в массовках, не смотрелся и там – убирал сцену, помогал ставить декорации, разносил афиши. В сердцах этих людей процесс возрождения Еврейского театра обрел ореол святости, оказался сродни возрождению Храма, и каждому еврею предоставлялась возможность вложить частичку своей души в его основание.

Люди были заняты на основных работах, у многих были семьи, маленькие дети, но в то время для большинства из них этот театр сделался одной из важнейших категорий в жизни.

Левин и Сакциер поставили перед собой сверхзадачу. «Самодеятельность» – только для официальных документов. Фактически, театр должен играть на профессиональном уровне.

Среди молодых оказалось немало по-настоящему одаренных исполнителей. Искрой Божьей был отмечен Иосиф Беленькин, в миру шофер, а на сцене – обладатель богатейшего актерского комплекса. Его неистовая преданность театру вошла в поговорку. Искрой Божьей была отмечена Анна Гинзбург, Аннушка, как ее любовно называли, в миру секретарь приемной одного из министерств. Одинаково хорошо пела и играла. Оба они сразу же заняли ведущее положение в труппе.

Репетиции шли полным ходом, и чтобы заткнуть пасть антисемитским идеологам, решено было приурочить премьеру спектакля «Новая Касриловка» к главному советскому празднику – очередной годовщине «Великого Октября».

***

На театральных стендах города появились необычные афиши – на русском и идише. Обращала на себя внимание эмблема – профиль Шолом-Алейхема и оригинально выполненная театральная маска с выраженными еврейскими признаками. Афиши извещали о том, что 8 ноября (второй день праздника) 1966 года в городском Доме молодежи состоится премьера спектакля по рассказу Шолом-Алейхема «Новая Касриловка» (инсценировка М. Сакциера) в постановке Еврейской музыкально-драматической студии. Режиссер-постановщик – Рувим Левин, художник – Яков Аш, дирижер – Михаил Муллер, балетмейстер – Михаил Клейдман.

В афише отсутствовало имя человека, без которого выпуск спектакля был бы очень и очень затруднен, а именно, Заумена Шустермана. Он взвалил на себя бремя материально-технического обеспечения этой и всех последующих постановок – доставал дефицитные материалы для изготовления костюмов и декораций, организовывал транспорт, арендовал помещения во время гастрольных выступлений. Один из незаменимых в театре людей, которые всегда остаются за кулисами…

Накануне состоялась «сдача» – спектакль показали специальной комиссии, куда входили представители Министерства культуры, горисполкома, райкома партии, райкома комсомола, и, разумеется, «театроведы в штатском». У всех на руках был подстрочный перевод пьесы. Придирчивые глаза членов комиссии не обнаружили никакой крамолы, спектакль был принят, и премьера состоялась в назначенный день.

Зал, вмещавший около двухсот человек, был забит. Первое, что я записал в своем блокноте: «На спектакль пришли потомки Тевье-молочника, те, которые помнят еще уклад жизни в дореволюционных «штетл», и совсем юные, с пионерскими галстуками на груди».

Как в настоящем театре, работал буфет, зрители получили программки, где излагалось содержание спектакля. Представление началось минута в минуту.

Первые аплодисменты раздались еще до появления актеров. Они предназначались художнику. Он нашел исключительно интересный по выразительности образ спектакля – глубина сцены представала в виде открытой книги, из которой появлялись герои, и над ней красовалась рельефная панорама типичного местечка «черты оседлости». Им так же были выполнены эскизы костюмов.

Настоящая фамилия художника – Авербух. Его родители были актерами одной из еврейских бродячих трупп, которые до установления советской власти кочевали из местечка в местечко, скрашивая непростую жизнь простого люда. Яков родился на сцене через час после того, как его мама сыграла в очередном спектакле, и еще очень долго сцена была его колыбелью, яслями, садиком, родным домом. Впоследствии он стал замечательным сценографом, кроме того, успешно работал в жанре станковой живописи, графики, плаката. Аш – тетральная фамилия его отца Абрама Авербуха. В память об отце он принял этот псевдоним. Яков Авербух-Аш состоял в Союзе художников Молдавии. Как подданный пресловутой 5-й графы, к тому же скромный, без особых бойцовских качеств, он оставался без почетных званий, наград, привилегий, которыми беззастенчиво пользовались куда менее одаренные члены Союза. Многие годы жил в неблагоустроенной квартире, не имел мастерской. Однако! Когда требовалось оформить к официальным праздникам центральную площадь города, то приглашали в первую очередь его, «лицо определенной национальности», стало быть, подозрительное и ненадежное, но что делать, если нелегко было обойтись без его тонкого художественного вкуса.

Я. Авербух-Аш осуществил изобразительное решение всех последующих спектаклей театра, и это стало ярчайшей страницей его творчества.

…Между тем, сценическое действо уверенно набирало обороты. После небольшого оркестрового вступления на авансцене появился хор – юноши и девушки в черно-белых костюмах. Он исполнил забавные куплеты о Касриловском житье-бытье. По одному прошли герои спектакля. О каждом – острый, меткий куплет. Хор, кстати, постоянно находился на сцене – шутливо комментировал действие, вступал в короткий диалог с героями. Прелюдия заканчивалась игривым характерным еврейским танцем.

Эпизоды местечковой жизни во всей «красе» открываются заезжему писателю, Касриловскому гостю, роль которого корректно и тонко исполнил Иосиф Беленькин. Драматургия постановки вовлекает Гостя-Беленькина в парадоксальные трагикомические ситуации. Перед ним, как в калейдоскопе, проходит колоритная галерея местечковых обитателей, и каждый из них – типаж.

Блеснули своим дарованием профессиональная актриса Надежда Штернель, молодая Анна Гинзбург, Лейзер Нудельман, Семен Шварцман, Борис Сандлер, совсем юная Ева Черная.

Последняя сцена – приезд в Касриловку бродячего театра, показывающего «Колдунью», постановку, которая в прошлом входила в репертуар практически всех еврейских трупп. Получился интересный эффект «спектакля в спектакле» с огромной массовкой. Колдунью ярко исполнил Лейзер Нудельман (по традиции в этой роли выступали мужчины).

Каждый эпизод «Новой Касриловки» был пронизан мягким юмором и впечатлял своей естественностью. Песни и танцы, которыми изобиловал спектакль, оказались органично вплетенными в стройную драматургическую канву.

Исполнители играли с неподдельным удовольствием. Спектакль получился ярким, красочным, современным, он искрился, как вырвавшаяся из бутылки тугая струя шампанского.

Реакцию зрителей описать непросто. Пала условная стена между сценой и залом, люди смеялись и плакали, окунались в сладостные звуки полузабытого для многих из них родного мамелушн. Они громко радовались и огорчались вместе с Касриловскими бедняками, подбадривали или поругивали их, одним словом, зал сделался коллективным участником театрального зрелища.

Спектакль завершился, но аплодисментам, казалось, не будет конца. Сцена была завалена цветами. Неожиданно с первого ряда взметнулась тощая верткая фигурка и раздался восторженный выкрик: «Бр-р-аво! Мо-ло-дцы!». Я узнал эту фигурку и это мягкое картавое «р». Готов поклясться, что во всем мире не сыскать было более счастливого человека, чем Идалэ. А зал уже подхватил этот выкрик, и стены содрогались от мощного скандирования «Мо-ло-дцы! Мо-ло-дцы!». У меня мелькнула совсем не по теме мысль: «Может в легенде об Иерихоне все правда?».

Утром следующего дня я положил на стол Лены Швецовой статью-зарисовку с премьеры под названием «Чудо случилось вчера». Конечно, я не мог тогда сказать всю правду о том, в каких муках родился этот театральный коллектив, так, несколько обтекаемых фраз, но совсем не скрывал своих чувств по поводу увиденного. К тому же мне казалось, что все плохое осталось позади. Статья заканчивалась словами: «Жизнеспособный творческий коллектив поднял свои паруса. Попутного ему ветра и счастливого плавания».

Бегло пробежав материал, Лена посмотрела на меня долгим взглядом, взяла ручку, зачеркнула три слова названия и написала два других: «Красочный спектакль».

Статья сохранилась в моем архиве. Я заново перечитал ее, долго рассматривал фотографию – сцену из спектакля – узнавал дорогие мне лица… На какие-то мгновения я окунулся в свою молодость, и, спасибо судьбе, что она подарила мне праздник, из тех, ради которых стоит жить.

Отклики на премьеру «Новой Касриловки» появились почти во всех кишиневских газетах. «Вечерний Кишинев» – «Шолом-Алейхема играют молодые» (авторы С. Якир и М. Хазин), «Советская Молдавия» – «Рождение театрального коллектива» (автор Б. Хействер), «Култура ши вяца» («Культура и жизнь») – «Солнце на ладони» (автор Я. Лопушняну).

Вскоре слава об этом спектакле перешагнула границы Молдавии. Польская «Фольксштиме» поместила материал под названием «Кишиневская еврейская молодежь играет Шолом-Алейхема». Сообщение об этом событии появилось также в некоторых газетах Израиля.

В адрес театра поступило много поздравительных телеграмм. Труппа с волнением приняла теплые, проникновенные слова легендарной Сиди Таль. Поздравление пришло и от главного редактора журнала «Советиш Геймланд» Арона Вергелиса. Телеграмма? Почему бы нет?

Отдельные сцены «Касриловки» были впоследствии засняты на кинопленку документалистами «Мосфильма», выполнявшими очередной заказ партии – создать документальный фильм о «счастливой» жизни советских евреев. Заказ, как положено, был с честью выполнен, но демонстрировался исключительно на Западе…

Спектакль прочно закрепился в репертуаре. Его играли во всех городах и большинстве районных центров республики. И да не покажется слишком дерзкой аналогия, «Касриловка», подобно Вахтанговской «Турандот», стала эффективнейшей школой профессионального мастерства для всей труппы. Через нее «пропускали» всех актеров труппы.

Театральный сезон пролетел незаметно, на одном дыхании, и на горизонте замаячила очередная годовщина все той же советской власти. Очередная, да не совсем обычная – круглая. В 1967 году этой власти исполнялось 50 лет.

Радио, телевидение, пресса день и ночь «готовили» советский народ к торжественной встрече «великой даты». Не беда, что с прилавков последовательно исчезали продукты, дорожала жизнь. Средства массовой информации захлебывались от восторга по поводу близкого – через дорогу – коммунистического будущего. В то же время они захлебывались и от ненависти. Можно ли было простить Израилю его ошеломляющую победу в Шестидневной войне над своими смертельными врагами, оснащенными советским оружием и обученными советскими военными специалистами? (Совсем недавно прочитал в одной русскоязычной газете, издающейся в Америке, что тогдашний советский министр обороны, маршал Гречко, на одной из конфиденциальных встреч с группой высших офицеров заявил: «Год пятидесятилетия советской власти станет последним годом существования Израиля». Пророчество бездарного маршала, пусть с некоторым опозданием, исполнилось с точностью до наоборот.)

С Израилем были разорваны отношения на всех уровнях. Те же радио, телевидение, газеты ежедневно изрыгали потоки лжи, клеветы и угроз в адрес еврейского государства. Подготовка к юбилею граничила с помешательством.

Театральные коллективы обязывали ставить спектакли, восхваляющие революцию, победу красных в гражданской войне, и заодно «братскую дружбу всех советских народов». Что ж, всех так всех. У студийцев появилась прекрасная возможность показать, что и нам есть, что вспомнить. Коллектив с энтузиазмом взялся за работу. Выбор пал на пьесу М. Мееровича «Зямка Копач», созданную задолго до разгрома еврейской культуры и повествующую о пятнадцатилетнем сапожном подмастерье, связавшем свою судьбу с «борцами за народное счастье». Пролог, интермедии, тексты песен и эпилог к спектаклю были написаны Сакциером.

Левин нашел интересный драматургический ход. Действие развивалось в ретроспективной плоскости, оно представало как воспоминания старой большевички о днях ее «огненной молодости».

В роли Зямки выступили Сюзана Гоханская, актриса с многолетней творческой биографией, и самодеятельный актер Александр Сандлер. В основных ролях были заняты ведущие исполнители, составившие костяк труппы – Иосиф Беленькин, Надежда Штернель, Анна Гинзбург, Изя Эшко, Лейзер Нудельман, Рахмил Фельдман, Ефим Босим.

Новая работа студийцев опять-таки с воодушевлением была принята публикой. При этом все понимали заданность темы, однако звучала еврейская речь, присутствовала оригинальная режиссура, прекрасное актерское исполнение… Самое главное – появился второй спектакль, стало быть, паруса наполняются ветром. Правда, на этот раз пресса откликнулась всего лишь одним отзывом. Небольшую рецензию Е. Бауха «Спектакль о юности нашей» поместила «Вечерка».

Нельзя умолчать и о другом. Фигурально говоря, первый риф, на который наткнулся этот великолепный корабль, возник, как ни парадоксально, в его команде. Думаю, нет смысла копаться в перипетиях подспудно накопившихся горестных недоразумений между двумя достойнейшими людьми, которые олицетворяли интеллект, вкус, профессионализм труппы. К сожалению, к великому сожалению, к дальнейшей работе с таким трудом созданного коллектива оказались непричастны М. Сакциер, И. Беленькин, С. Гоханская, целый ряд других исполнителей… Как тонко подметил известный русский театральный критик прошлого века А. Кугель, «из всех человеческих игрушек театр в своем целом, в своем механизме, в интимной стороне своего существования есть самая соблазнительная, самая дорогая и, конечно же, самая жестокая игрушка».

Через год, когда юбилейные восторги поутихли и можно было немного расслабиться, студийцы осуществили постановку спектакля по пьесе М. Гершензона «Гершеле из Острополя», предложившего свою версию похождений популярного еврейского фольклорного героя.

…Поздним вечером в одно из местечек приходит Гершеле и пытается переночевать в доме ростовщика Калмана. Последний, однако, грубо прогоняет его. Гершеле случайно узнает историю молодых людей – Ципкалэ и Берла. Они любят друг друга, хотят пожениться, но Ципкалэ не может выкупить обручальное кольцо, которое ее бабушка когда-то заложила у ростовщика, не хватает денег. А ведь бабушка завещала, что с этим кольцом ее внучка должна стоять под хупой.

На следующий день Гершеле просит Калмана вернуть кольцо, и, вообще, ничего страшного не случится, если такой уважаемый богач, как реб Калман, человек с «золотым сердцем», сделает мицву – устроит свадьбу влюбленным, у которых ни гроша за душой.

Калман не возражает – у него действительно «золотое сердце», но он же не сумасшедший, чтобы своими кровными деньгами оплачивать чью-то свадьбу.

И тут Гершеле осенило. Все очень просто. Чтобы свадьба все-таки состоялась за счет богача, его следует на время свести с ума. Гершеле со своими друзьями делают это с превеликим удовольствием. Следует серия забавных приключений, в результате которых Калман уже не сомневается в своей болезни. В результате, свадьба, куда приглашены все бедняки, состоялась за его счет, кольцо возвращается невесте, а ростовщик, после весьма чувствительной процедуры по «выбиванию хвори», выздоравливает.

В роли Гершеле выступил постановщик спектакля Рувим Левин. Я никогда не видел эту пьесу в постановке других театров, но, по моему убеждению, образ, созданный Левиным, совершенно исключительный, непревзойденный по гамме тончайших артистических приемов, нюансов, полутонов.

Герой Левина – это максимально заостренная специфическая еврейская сущность, где самоиронии больше, чем иронии, а шутки и розыгрыши – как спасательные круги в затхлом, замкнутом жизненном ареале. И все это передано набором колоритных артистических приемов – голосом, интонацией, пластикой, свободным владением сценическим пространством. Левин, однако, открывает еще одну ипостась своего персонажа. Этот балагур и пересмешник, острослов, чьи колкие афоризмы тут же подхватываются всеми, от мала до велика, оставаясь один, бывает поэтичен и грустен. Глубоко трогает сцена, когда поздним вечером, вытолкнутый из дома богача, где надеялся переночевать в дождливую ночь, он укладывается спать под дворовой скамьей.

– Спасибо вам, реб Калман, за вашу доброту, за тумаки, которыми вы меня наградили, за пинки. Но, чтоб вы так жили, реб Калман, если будете спать сегодня на такой широкой и мягкой постели, как я, ибо что может быть шире земли и мягче сырой земли…

Поистине смех сквозь невидимые миру слезы.

Роль Калмана поочередно исполняли Лейзер Нудельман и Рахмил Фельдман. Могу засвидетельствовать – эти «непрофессионалы» отнюдь не испортили впечатления о спектакле. У обоих образ получился гротескным, комичным и отталкивающим одновременно.

Как всегда, блеснули своим талантом Анна Гинзбург и Надежда Штернель, на этот раз в характерной роли Двоси, служанки Калмана.

В соответствии с творческим почерком режиссера, того же Левина, в спектакле было много музыкальных, танцевальных и массовых сцен. В нем участвовало около ста человек, практически весь коллектив.

Спектакль имел оглушительный успех. Интерес к нему был настолько велик, что для его показа, как и для «Касриловки», приходилось снимать огромные залы Русского театра, Филармонии, различных Дворцов культуры. Обстоятельства, в конце концов, свелись к тому, что делать вид, будто не существует стремительного взлета студийцев, стало для властей совершенно невозможно.

В один из дней 1968 года в прекрасном, до конца заполненном зале Молдавской государственной филармонии после только что сыгранного «Гершеле из Острополя» на сцену поднялся красивый, статный мужчина. Это был представитель Министерства культуры Евгений Заплечный. Он зачитал приказ о присвоении Еврейской музыкально-драматической студии звания «Народный театр» и вручил руководству студии Почетный диплом. Публика ликовала. Некоторым даже почудилось, что эта акция – симптом изменения советской политики к Израилю и евреям. Увы!

В любом случае, для коллектива это было еще одной ступенькой вверх. Как-никак, Народному театру полагалась одна оплаченная должность – режиссера, да и статус Народного считался более устойчивым.

В этой связи небезынтересно вспомнить, что же представлял собой театральный Кишинев того времени. В городе функционировали пять театров – Оперы и балета, Молдавский музыкально-драматический имени Пушкина (после обретения Молдовой независимости – им. Эминеску), Русский драматический театр имени Чехова, молодежный театр «Лучафэрул» («Утренняя звезда»), кукольный «Ликурич» («Светлячок»). В каждом из них работало немало высокоодаренных мастеров сцены. Самым ярким театром был в то время «Лучафэрул», труппа которого состояла из недавних выпускников знаменитого Щукинского училища. В нем иногда «проскакивали» спектакли, полные прозрачных намеков на «самый прогрессивный в мире строй», что вызывало озлобление у власть имущих и восторг у националистически настроенной молдавской публики.

Зал Оперного театра заполнялся, когда пела несравненная Мария Биешу. Залы других театров, несмотря на то, что актеры выкладывались, как говорится, до последнего, зачастую пустовали. Секрет прост. Репертуар находился под жестким партийным прессом, и обязательным спектаклям, прославлявшим «счастливую жизнь советских людей», салютовали пустые кресла партера, лож и ярусов. Но если исследователь театрального процесса того времени приобщит к репертуарным постановкам бухгалтерские отчеты, то предстанет любопытнейшая картина. Оказывается, что чуть ли не каждый идейно-юбилейный спектакль проходил при переполненных залах. Здесь нет секрета. Под напором парткомов и профкомов, на которых, в свою очередь, давили партийные функционеры от идеологии, рабочие и служащие вынуждены были покупать распространяемые на предприятиях театральные билеты (отсюда «аншлаги»), но ходить на нудные пропагандистские агитки – дудки!

Небезынтересно также, что представляли собой те, кто в то время непосредственно руководил театральным процессом в республике. Ими были: Михаил Соколов, начальник Управления искусств Министерства культуры, совершенно аморальная личность, изгнанный впоследствии из системы Министерства, и Раиса Сувейко, заведующая Репертуарной комиссией, окололитературная дама «нестандартной», как сейчас бы сказали, сексуальной ориентации (в то время эту новость передавали шепотом – за такие «шалости» сажали).

С другой стороны, театры считались, среди прочего, «проводниками идей партии в массы», поэтому были неплохо оснащены, получали громадные государственные дотации. Почетные звания заслуженных и народных артистов сыпались, как манна небесная.

Исключая по-настоящему талантливых мастеров, которых, повторяю, было немало, звания присваивались и тем, кто состоял в родственных связях с высокопоставленными партаппаратчиками, кто сумел вовремя потрафить начальству, кто бесконечно дежурил у дверей ЦК, Совмина.

Убивались недаром. «Почет» оборачивался ощутимыми материальными благами – медобслуживанием в элитном «Лечсанупре», преимуществом при получении квартиры, плата за квартиру и коммунальные услуги сокращалась вдвое, открывался доступ в «спецмагазины»… Процесс «выбивания», «вымаливания», «выцарапывания», «выцыганивания» почетных в просоветском значении этого слова званий все еще ждет своего драматурга.

На этом фоне взошла звезда Еврейского театра, чья палитра была насыщена щедрым дарованием Рувима Левина, сохранившего верность творческим принципам своего великого учителя.

Для тех, кто знал Левина, оставалась загадкой его умение работать с людьми. Есть ли рациональное объяснение тому, что сапожник, портной, бухгалтер, снабженец, инженер, фармацевт, медсестра (перечень профессий можно продолжить), никогда в жизни не соприкасавшиеся со сценой и театром вообще, после занятий с Левиным обретали достойный профессиональный уровень.

Есть ли рациональное объяснение тому, что молодые, имевшие смутное представление о мамелушн, проводили спектакли на безукоризненном идиш.

С другой стороны, чему удивляться, – само наше бытие в этом мире таит в себе нечто иррациональное… Но это так, к слову.

Сейчас модно говорить о всевозможных экстрасенсорных явлениях. Скажу более приземленно. Во всем, что происходило в театре, в его сердцевине, была заражающая энергия Левина, помноженная на энтузиазм молодых самородков, их верность национальным идеалам, их неутоленную тягу к овладению секретами актерского мастерства.

Незаменимым помощником Рувима была его жена Анна. Денно и нощно ассистировала она мужу в постановках спектаклей, вела занятия по технике сценического поведения и родному языку.

С молодежью активно работали и старые профессионалы – Абрам Беркович, Сюзана Гоханская, Надежда Штернель, Женя Златая, Шималэ Лейбович.

Еще о Левине-режиссере. Поразительно верно умел он выявить потенциальный дар каждого исполнителя. Свое понимание роли он ненавязчиво скрещивал с видением исполнителя. Великолепный получался симбиоз! Не потому ли герои его спектаклей были в высшей степени естественны, обладали притягательной аурой? Сила характера, как ее утверждал вслед за своим великим учителем Рувим Левин, заключается в умении находить в унылых жизненных буднях, горе и грязи – поэзию и красоту. В умении смеяться. В умении дерзать. Все эти качества рождали оптимизм, перед которым зло бессильно. Как постановщик Левин избегал внешних эффектов. Все, происходящее на сцене, должно быть предельно искренне и идти от глубинных мыслей и чувств. Левин показал себя также мастером сценического ансамбля. Ни один спектакль не обходился без танцев, хора, массовок, и все было органично, увлекательно.

Зрелищность и правдивость – эти два слова составляли кредо театра.

Правдой является и то, что поначалу побудительной силой, влекущей еврейские массы в этот театр, было желание истосковавшейся публики хотя бы услышать живое еврейское слово. На многое не надеялись. Но то, что поначалу казалось иллюзией, обрело реальную жизнь. Поставленная в свое время сверхзадача – превратить самодеятельный театр в профессиональный – была в его лучших работах достигнута.

Чехов писал: «Можно лгать в любви, в политике, в медицине, можно обмануть людей и самого господа Бога – были и такие случаи, но в искусстве обмануть нельзя. Конечно, лживость и фальшь мстят за себя и в жизни, но в искусстве – это обязательно…» Характерно, что спектакли все чаще посещались нееврейскими зрителями – еще одно свидетельство того, что подлинное искусство не знает национальных перегородок.

Я уже упомянул, что слава об этом своеобразном творческом коллективе перешагнула границы безразмерного Союза. Известны случаи, когда евреи – американские, французские, канадские, аргентинские и другие, входившие в состав туристических групп, добивались за большие деньги, чтобы им разрешили поменять маршрут и заехать в Кишинев на спектакли Еврейского театра. По документам, однако, театр входил в Народные, стало быть, ни о каких дотациях, или, упаси Боже, почетных званиях, не могло быть и речи. Исполнителям никогда ничего не платили, материально никак не поощряли. Совсем наоборот. Вспоминается, что к премьере «Новой Касриловки» костюмы, реквизит пришлось добывать и изготавливать самим, вкладывать в них свои деньги. Это потом, когда зрители штурмовали залы, где играл Еврейский театр, и когда пошел внушительный денежный поток (хотя цена билета была минимальной, что-то около рубля), появились средства, позволившие полностью окупить расходы на себя. При этом львиная доля доходов шла в мошну Дома молодежи, значительно подправив его материальное положение.

***

Л. Фейхтвангер тонко заметил, что еврей должен радоваться тихо, ибо если он радуется громко, то возбуждает к себе патологическую юдофобскую ненависть. Жизнь являла немало примеров этому. Однако на спектаклях Еврейского театра труппа и зрители совсем не скрывали своих эмоций. Да и вне театральных сцен евреи Кишинева и всей Молдавии открыто гордились своим театром, который – без всяких натяжек – стал для них символом национального возрождения.

Последствия не замедлили сказаться. Во-первых, после «Зямки Копача» ни одна республиканская или городская газета не поместили и маленькой заметки о работе театра. Даже великолепный «Гершеле» был встречен прессой ледяным молчанием. Зато в той же прессе, как снежный ком, нарастала злобная антиизраильская, антисионистская и откровенно антисемитская истерия.

Нельзя не вспомнить и такой факт. Один из спектаклей «Касриловки» должен был состояться в помещении Молдавского театра. Договоренность об этом была достигнута заранее. Однако за день до спектакля группа членов партийного бюро выразила «благородное негодование» – нечего, понимаете, осквернять Молдавский театр еврейским присутствием. Спектакль был сорван.

Художественным руководителем Дома молодежи работала некая Вера Яцковская. Она составляла расписание работы всех самодеятельных коллективов и «держала ключ» от главной репетиционной точки – сцены. Конечно же, именно еврейскому коллективу чаще всего назначались репетиции с 10–11часов ночи, а то и неделями труппа не ступала на сцену. Левин нервничал, приходилось репетировать в неуютных комнатушках, где «ни сесть, ни слезть». Шварцманы жаловались, писали письма – результат нулевой. (Мне рассказывали, что на одном из недавних мероприятий Еврейского культурного центра, состоявшемся в Кишиневе, Вера Яцковская распиналась в любви к Еврейскому театру.)

Творческий процесс, однако, не прекращался. Коллектив смело экспериментировал и в других жанрах. В том же году была осуществлена постановка литературно-музыкальной композиции «Свет и тень». В ней была занята только молодежь. Еврейская музыка, песни (музыкальное оформление Зигфрида Штернеля, Михаила Кожушнера, Бориса Дубоссарского), хореографические номера (балетмейстер Валентина Наваева) пронизывались звучанием поэтических строк П. Маркиша, Х. Биндера, Д. Гофштейна, О. Дриза, М. Тейфа, М. Сакциера, Я. Шульштейна. Здесь же впервые были исполнены стихи Давида Шварцмана.

Рувим и Анна были сопостановщиками этого неординарного по замыслу и воплощению поэтического спектакля, в котором причудливо сочетались слово, музыка, пластика.

…Свет и тень – две стороны жизни. Чем ярче свет, тем отчетливее тени. Залог вечности – в утверждении светлых идеалов справедливости, добра, любви. Куда подевались наделенные могуществом и властью те, кто в каждом поколении пытался «окончательно решить еврейский вопрос»? Они навсегда ушли в зловещий мрак небытия. Мы есть. Мы живы величием национального гения, стремлением к свету.

О да – наш народ несвободен и от темных, недостойных личностей, бывало, и мы сбивались с пути. Но почему наши прегрешения, наши теневые стороны, даже самые крошечные, кажутся огромными, настолько огромными, что мир никогда не прощал их нам и не прощает? Не потому ли, что слишком ярок свет?

Много угадывалось между строк в этой постановке… И конечно же, нет нужды говорить, что и на нее попасть было не так-то легко. Зрительская любовь и признание давно уже сделались естественными спутниками Еврейского театра. Тем не менее, а может, именно поэтому официальная атмосфера вокруг него становилась все более ядовитой.

Провалились намеченные гастроли в Одессе, хотя там уже был снят зал, в городе висела реклама, продавались билеты. В последний момент одесские власти вдруг обнаружили, что зал, где должны выступать евреи, «не соответствует нормам пожарной безопасности», и рисковать драгоценными еврейскими жизнями ни в коем случае нельзя. Другими же залами Одесса-мама, увы, не располагает… По такой же точно формуле были аннулированы гастроли в Виннице.

Однако! Перефразируя известный советский афоризм, получится, что нет таких крепостей, которых евреи не могли бы взять. Одни гастроли, вопреки всему, состоялись и прошли они великолепно. Еврейских актеров принимала столица Литвы – Вильнюс. Идея принадлежала Рувиму Левину, проводившему свой отпуск в Прибалтике. Арон связался с режиссером Вильнюсского самодеятельного театра Михаилом Пьянко, и в результате усилий последнего из Вильнюса в адрес Министерства культуры Молдавии было послано приглашение Еврейскому театру. Ему предстояло играть во Дворце профсоюзов. Думается, в готовности литовских властей допустить приезд еврейских артистов не в последнюю очередь сыграл свою роль плохо скрываемый антисоветский настрой в Литве. Говорят, литовцы, как латыши и эстонцы, наплевав на беспрецедентную по наглости черносотенную политику Кремля, открыто поздравляли своих сограждан-евреев с победой Израиля в Шестидневной войне. Маленькая нация, оказывается, может не только выстоять, но и одолеть зловещего монстра. Не исключено, что для прибалтов блистательная победа Израиля стала еще одним стимулом в их тогда еще пассивном противостоянии «империи зла».

Итак, гастроли. В первую очередь это означает улаживание нелегких финансовых и организационных проблем – оплату за проезд, гостиницу, питание, размещение рекламы, погрузочно-разгрузочные работы… Все это легло на плечи Арона Шварцмана и Заумена Шустермана. В Вильнюс предстояло отправить сто человек, каждый из которых был занят на основной работе. Легко сказать! Люди всячески выкручивались – брали очередные и внеочередные отпуска, дни за так называемый «свой счет», а кому это не удавалось – помогал доктор Лев Фишов. Больничные листы? Нет проблем! Кроме того, доктор через одного своего пациента из Аэрофлота организовал для труппы спецрейс, ждать которого надо было всего три дня вместо положенных по инструкции Аэрофлота сорока пяти дней. Неплохо, а?

Двум братским театрам пришлось прибегнуть к множеству уловок, чтобы гастроли прошли на должном уровне. А что же «театроведы в штатском», непременные участники любого представления? Их потуги по срыву гастролей не отличались оригинальностью. Уже когда труппа была в Вильнюсе, гостей «обрадовали» сообщением, что выступления театра невозможны по причине того… (я знаю, вы будете смеяться) – по причине того, что сцена Дворца профсоюзов вдруг перестала «соответствовать нормам пожарной безопасности». На этот раз, однако, номер не прошел. Михаил Пьянко со своими друзьями намертво споил всю пожарную команду микрорайона, и под пьяную руку запрет был снят. Вильнюсские евреи в полной мере смогли насладиться «Новой Касриловкой» и «Светом и тенью».

Гостям была организована поездка в Понары, место массового уничтожения евреев в годы фашистской оккупации. Они стояли у скромного обелиска, где земля вопиет беззвучными голосами убитых, сожженных, замученных по признаку крови, той самой, что течет и в их жилах. Именно Понары стали для основной массы участников театра точкой отсчета, завершившейся алией на историческую родину. В самом деле, после возвращения в Кишинев многие примкнули к подпольным ульпанам, где изучались иврит, история сионизма и еврейского государства. Позже к знаменитому «самолетному делу» оказался причастен актер театра Давид Рабинович. На особом учете в КГБ состоял актер Юрий Голигорский, ратовавший за право евреев на свободный выезд в Израиль.

Работа продолжалась. Поскольку «страна Октября» жила от одной юбилейной даты до другой, то в обязательном порядке их следовало отмечать соответствующими подарками. Иначе, как говаривал в свое время Бабелевский герой Беня Крик, могли быть «большие неприятности в личной жизни».

К 100-летию со дня рождения Ленина театр выпустил литературно-музыкальную композицию по поэме о нем В. Маяковского. Чтобы как-то сбить антисемитские волны, все чаще накатывающиеся на театр, представление шло на русском языке.

Тем не менее, маразм крепчал. Труппе почти полностью отказали в репетиционных точках, мотивируя тем, что в Доме молодежи «не хватает места для всех». Выход один – надо убрать оттуда евреев. Вере Яцковской дышать сразу легче станет. Куда убрать? Куда-нибудь подальше.

Шварцманы обивали пороги горисполкома, Министерства культуры. Чиновники отвечали, не глядя в глаза: «Ищем».

К этому времени произошли кадровые изменения в горисполкоме. Заместителем мэра города стала Клавдия Журавлева (за глаза – Кланя), заведующим отделом культуры был назначен старый знакомый Федор Непоту.

Фортуна еще раз пришла на выручку еврейскому коллективу. Приближался очередной юбилей, пожалуй, единственно достойный в советской иерархии ценностей. В 1970 году исполнялось 25 лет со дня Победы над фашизмом. Для Шварцманов это было отличным предлогом. «Как, – вопрошали они, – неужели мы не сможем встретить этот юбилей патриотическим спектаклем? Что скажут в Москве, в Политбюро, если там узнают об этом?» Подействовало! Еврейскому театру было позволено работать в запущенном клубе, расположенном в одном из отдаленных микрорайонов города. Добираться туда общественным транспортом было довольно сложно. В таких условиях театр готовил к выпуску очередной спектакль. На этот раз обратились к пьесе классика еврейской литературы советского периода Д. Бергельсона «Я буду жить!». Спектакль ставил Рувим Левин совместно с молодым одаренным Муней Штернелем из театральной династии Штернелей. Это был его режиссерский дебют.

Яков Авербух-Аш, как обычно, приготовил на русском и идиш макет афиши, который предстояло завизировать у Непоту. Без визы заведующего отделом культуры типография афиш не печатала.

Ткнув пальцем-сосиской в еврейский шрифт, товарищ Непоту спросил:

– Что это такое?

– Это название спектакля на идише, – ответил художник.

В широкой груди Непоту что-то заклокотало, пахнуло винным перегаром (не было секретом, что зав. отделом любил прикладываться к бутылке), и раздался рев:

– Убрать сионистские буквы!

– Но мы всегда делаем афиши на двух языках.

– Все! Кончилось! – орал этот культуртрейгер. – Убрать!

Шварцманы ринулись к Журавлевой.

– Да, – ответила Кланя, – это я дала распоряжение не визировать такую афишу. Не знаю, как для вас (она многозначительно подчеркнула это «для вас»), а для советских людей достаточно одного русского языка.

Было ли это самодурство лично Журавлевой, или она получила указание свыше, сказать трудно. Да и что можно было изменить? Пришлось подчиниться, но ответный удар последовал незамедлительно. Во-первых, эти «одноязычные» афиши, хотя и были отпечатаны, так и не появились в городе, ребята бросили их в подвал, где те благополучно сгнили. Вместо афиш в людных местах появились большие рекламные щиты, изготовленные художником, где русским буквам была придана конфигурация еврейского шрифта, отчего они смотрелись очень даже эффектно. Русские буквы в «сионистском обличье» зло насмехались над беспросветной тупостью «мудрой национальной политики КПСС».

…Когда двадцать лет спустя разъяренные толпы носились по Кишиневским улицам с возгласами «Лимба! Алфабет!» («Язык! Алфавит!»), требуя вернуть им латинскую графику, не опошлять, не загонять в угол, не русифицировать их родной язык, когда срывались плакаты и вывески на русском языке, когда русский язык был громогласно объявлен «языком оккупантов», я, честное слово, не злорадствовал. Вся эта вакханалия никак не могла унизить язык Пушкина и Толстого, подобно тому, как дьявольская свистопляска коммунистических идеологов вокруг «реакционного, антинаучного и антинародного» иврита ни на йоту не поколебала достоинство языка Великой Книги.

История повторяется даже с интервалом в тысячелетия. Не явились ли кровавые лингвистические разборки на территории «империи зла» отголоском Вавилонского столпотворения? Коммунары той безумно далекой от нас эпохи тоже штурмовали небо, возводили «великие стройки», а внизу, под ногами, оставалась кровь, смешанная с грязью, обесцененные человеческие жизни. Терпение Всевышнего иссякло.

И еще. Можно как угодно относиться к идее «избранности» еврейского народа, но ведь правда, что любое злодеяние, любая гнусность против него в урочный день, в урочный час с железной неотвратимостью оборачивается жестокой расплатой. Так было. Так есть.

Вернусь к событиям в театре. Премьере спектакля, как всегда, предшествовала его «сдача». На этот раз приемная комиссия была «усилена» представителями горкома партии и дополнительным числом серых безликих личностей – «театроведов в штатском». На сдаче присутствовал, естественно, один из главных «знатоков» театрального искусства товарищ Федор Непоту. С утра он уже успел хлебнуть и пребывал «не в духах». Во время спектакля, в один из его трогательных эпизодов, когда юная подпольщица Фрида (А. Гинзбург) прощается со своим возлюбленным, военным летчиком Павло  (А. Сандлер), после чего попадает в руки гестапо, на весь зал раздался громкий всхлип. Это прорвало Непоту. Он вдруг расчувствовался и пустил по мордасам пьяную горючую слезу.

Спектакль был принят. Премьера шла при переполненном зале.

…На одной из опытных станций юга Украины профессор Кронблит, еврей, бежавший из фашистской Германии, сделал крупное научное открытие. Бывший помощник Кронблита, а ныне майор гестапо Брендке, желает присвоить себе лавры ученого. В район опытной станции фашисты выбрасывают десант. Находясь во власти Брендке, профессор пытается покончить с собой. От этого шага его удерживает старый работник станции Авром-Бер. Под влиянием этого много повидавшего на своем веку человека Кронблит преображается. Впервые в жизни взявшись за оружие, он убивает Брендке. С помощью подпольщицы Фриды партизаны освобождают станцию.

Таков схематичный пересказ содержания спектакля, в котором несколько сюжетных линий и много действующих лиц.

Справедливости ради следует сказать, что фактура пьесы располагала к некоторой декларативности, однако Левин и его ассистент Мунчик сумели выявить скрытые пружины действия, избежать длиннот и статичных сцен.

Спектакль запомнился также рядом ярких актерских работ. До сердца каждого сидящего в зале дошел монолог Авром-Бера (его играл Рахмил Фельдман): «Моя судьба – судьба моего народа. Меня жгли, травили, изгоняли, но я сражался и жил. Сегодня над моей головой снова тяжелые тучи, они закрыли мне солнце, но я не позволю извергам меня одолеть. Сегодня, как и всегда, я буду сражаться, я буду жить».

Естественной оказалась Ева Авербух в роли гестаповки Гюнтер.

Как всегда, впечатлила своим мастерством Анна Гинзбург. Она исполнила одну из главных ролей – подпольщицы Фриды.

Великолепен был в своей актерской ипостаси Рувим Левин. На этот раз он вылепил острохарактерный образ предателя Незабудки. Какие могли быть сомнения – этому совершенно незаурядному актеру и режиссеру предстояла долгая и счастливая творческая жизнь.

Квартира Левиных была открыта для друзей круглосуточно. К ним особенно тянулась молодежь. После работы начинались ночные посиделки. Читали стихи, пели песни. С волнением слушали гости воспоминания Рувима о ГОСЕТе и его актерах, о незабвенном Соломоне Михоэлсе. Вот только о себе рассказывал скупо. Уроженец Польши. В 1939 году, после «братского» раздела Польши между фашистской Германией и Советским Союзом, его родной город Брест отошел к Советам. Войну встретил в шестнадцатилетнем возрасте в Москве, куда он перебрался вместе с отцом. Затем эвакуация на Урал. Там работал на авиационном заводе. Всю жизнь Рувим грезил о театре, играл в художественной самодеятельности. Сразу же после войны ему посчастливилось вернуться в Москву и показать себя в училище при ГОСЕТе. Приняли без проволочек.

Его жена Анна происходит из театральной династии Дримберг. Ее родители (театральные псевдонимы В. Владимир и Р. Раисова) были актерами одной из бродячих Бессарабских еврейских трупп. После войны друг семьи, ветеран еврейской сцены Абрам Беркович, разглядел в юной Хоналэ большое актерское дарование и помог ей подготовиться к вступительным экзаменам в ГОСЕТ. Там же, в ГОСЕТе, встретились и полюбили друг друга два юных дарования – Рувим и Анна. Вскоре они поженились.

После бандитского разгрома ГОСЕТа Левины переехали в Кишинев. Не без трудностей устроились в Кукольный театр. Одновременно супруги делали детские передачи на телевидении.

Левины жили мечтой о Еврейском театре, и она чудесным образом осуществилась.

Банальная истина гласит, что быть женой не совсем просто. На ее плечи ложится великое множество забот. Еще сложнее быть женой актера, представителя в высшей степени «эмоциональной» профессии. Что же говорить о доле жены еврейского актера?

Анна Левина – первая, с кем Рувим без утайки делился радостями и горестями, находками и сомнениями, единственная, кто умела по-настоящему и утешить, и вдохновить, была счастлива выпавшей ей судьбой. После гитлеровского и сталинского геноцида, ее муж был одним из немногих носителей высоких гуманистических традиций еврейской культуры.

Рувим был постоянно одержим жаждой творчества. Не успели стихнуть аплодисменты премьеры, а в его планах уже значилась новая работа – «200 тысяч» по Шолом-Алейхему.

На дворе стоял 1971 год. Советское руководство заходилось в бессильной ярости. Шутка ли, евреи, трусливые, пархатые, вдруг перестали бояться. Маленький Израиль, песчинка по сравнению с последней колониальной империей в мире, не дрогнул, не испугался дубинки кремлевских погромщиков. Возвратить территории (кстати, исконно еврейские) арабским соседям в качестве компенсации за их позорно провалившуюся попытку уничтожить еврейское государство? Как говорят на Руси, «накося – выкуси!».

Мало того, на одном из военных парадов в Иерусалиме всему миру была продемонстрирована новейшая советская техника, захваченная в ходе Шестидневной войны. Ну, а сколько было сбито советских МИГов, и говорить как-то неудобно. К тому же, советские евреи в своем большинстве все громче выражали желание репатриироваться на свою историческую родину. Для них позиция Советского руководства по отношению к Израилю явились последней каплей, переполнившей огромную чашу обманутых надежд и горьких разочарований. «Надо ехать!», – таков был рефрен еврейской жизни тех лет.

В то же время в стране все явственней ощущался трупный запашок разлагающейся системы. Экономика трещала по швам. В отдельных регионах России люди пухли с голоду. Воровство на предприятиях стало обычным явлением. Процветали коррупция и взяточничество. Ложь пропитала собой все государственные структуры – лживые отчеты, сводки, реляции, рапорты о «невиданных достижениях»… А что Политбюро, главный орган страны? А то! Давить проклятых «сионистов», проталкивать в ООН как можно больше самых нелепых антиизраильских резолюций, основательно поприжать «своих» евреев, эту пятую колонну, понимаете…

Лишь после прогремевшего на весь мир «самолетного дела» и многочисленных протестов общественности стран Запада, после закулисных сделок между СССР и США, когда евреи превратились в разменную монету в политической игре сверхдержав, проржавевшие ворота соцлагеря слегка приоткрылись.

Все эти события не могли не отразиться на функционировании Еврейского театра в Кишиневе. Согласно нелепому указанию горисполкома, театр отныне не мог пользоваться им же заработанными деньгами. Как же, спрашивается, выпускать новые спектакли, на какие, простите, шиши приобретать реквизит, костюмы, изготавливать декорации? «Ваши заботы», – был ответ.

Думается, однако, что не эта выходка явилась решающей в том, что театр постепенно сворачивал свою деятельность. В конце концов, можно было придумать новые приемы борьбы. Дело в другом. 1971–1972 годы были отмечены подъемом алии. Тысячи и тысячи людей, сбросив внутренние оковы, навсегда расставшись с иллюзиями «всемирного братства» в советском толковании этого понятия, устремились к своей исторической родине. В атмосфере наступившей всеобщей эйфории труппа и ее руководители пришли к мысли о полной бесперспективности своего пребывания в пределах «империи зла». Стало казаться, что скоро не для кого будет играть.

Коллектив постепенно разъезжался. Процесс этот растянулся на несколько лет. В числе первых покинули Молдавию Арон и Давид. Готовились к отъезду и Левины. Рувим загорелся новой идеей – основать в Израиле кукольный театр на иврите. Этот жанр театрального творчества там еще не был представлен.

Евреи оставляли страну, а власти скрежетали зубами. Казалось, все должно быть наоборот, им бы радоваться – освобождаются квартиры, рабочие места. Так-то оно так, но как объяснить недоумевающим «братским партиям», всевозможным просоветским организациям и движениям, как объяснить всему миру, куда подевалась «нерушимая дружба народов», почему целый народ покидает «самую свободную», «самую справедливую», «самую счастливую» страну. Стыд и срам!

Был еще немаловажный аргумент. Лишиться евреев – значит лишиться «внутреннего врага», на которого так удобно валить вину за хроническую нехватку продовольственных продуктов, товаров, лекарств, за бесконечные очереди, за потерянное лидерство в освоении космоса, за просчеты во внешней политике, короче, за все беды и мерзости советской действительности. Давно перестало быть секретом, что большевистской системе, основанной якобы на идее интернационализма, позарез, оказывается, нужна мифическая «пятая колонна». Вспоминается популярный в то время анекдот о старом армянине, умолявшем своих единокровных всячески беречь евреев, ибо «если их не станет, возьмутся за армян».

По моему мнению, существовала еще одна причина. Что ни говорите, а все-таки приятно щекочут ноздри антисемитам всех времен страдания этого племени, этакое садистско-юдофобское удовольствие.

Геббельсовская пропаганда в ее советском варианте с редкостным остервенением промывала мозги населению. В очередях, переполненном городском транспорте, общественных местах часто раздавалось злобное: «Убирайтесь в свой Израиль!». Иногда можно было слышать и такое: «Хорошо жидам, они уезжают, а нам оставаться в этом дерьме».

Когда человек подавал заявление на выезд в Израиль, его, как правило, тут же увольняли с работы. Тем более, если это касалось «идеологической сферы». А вот коллектив кукольного театра «Ликурич» проявил акт гражданского мужества – Левин продолжал работать, его не дергали, не ущемляли. Совсем наоборот. Отношение коллег к нему было исключительно доброжелательным. Ах, если бы это было не так, если бы они поступили, как поступали везде, – ошельмовали и выгнали его, «изменника и отщепенца», то, кто знает, может, сидел бы в этот проклятый зимний день 1971 года дома, и не случилось бы того, что случилось. А тут, как назло, опаздывал на репетицию, и в двух шагах от театра его сбила машина. В результате этого инцидента Рувим Левин скончался. Ему едва исполнилось 47 лет. Была ли эта авария подстроена КГБ или стала нелепой случайностью – неизвестно, но какое трагическое сходство судьбы великого Мастера и его достойного ученика. Какое трагическое недоразумение – он умер у порога, рукой подать, той самой земли, которая грезилась ему всю жизнь.

Его хоронили на старом еврейском кладбище. Речей не заготавливали. Говорили все, кто мог и хотел. Без надрыва и воскурений. Говорила сама боль. Прозвучали «Кадиш» и «Эл мойл рахамим». Было уже очень поздно, но никто не уходил. В скорбном безмолвии стояли люди у свежей могилы. Стояли его соратники и друзья, стоял весь еврейский Кишинев, которому он подарил самые светлые годы своей творческой жизни. Стояли, будто окаменев, Анна и Ружена, жена и дочь.

А по небу яростно гоняли облака. Существует поверье, что огибая планету, они принимают контуры стран, над которыми пролетают. Была оттепель, одна из многих мягкой молдавской зимы, дули бризы южных широт, и Святая земля в форме этих облаков посылала Рувиму свое горькое последнее «прощай».

Время неумолимо. В разные годы ушли из жизни многие из старшего поколения актеров. Среди них – старейшина еврейского театрального цеха Абрам Беркович, Сюзана Гоханская, Шималэ Лейбович, Лейзер Нудельман, Рахмил Фельдман, Семен Шварцман. Завершили свои дни в Израиле поэт и драматург Мотл Сакциер, художник Авербух-Яш, хормейстер и дирижер Зигфрид Штернель. Там же похоронен один из основателей театра Давид Шварцман. Да будет благословенна память о них!

Ушел и их театр. Ушел навсегда. Таинство театра кроется в том, что он, как человек, сиюминутен и смертен и, как человек, он жив, пока жива память о нем.

Кишиневский Еврейский театр, чья труппа на девяносто процентов состояла из ребят и девчонок без специального образования, создавал спектакли высокого художественного уровня, которыми и сегодня может гордиться еврейская сцена. Но не только этим исчерпывается его значение.

Каждый поставленный и сыгранный спектакль был больше, чем просто спектаклем. Он становился явлением, дерзким вызовом системе государственного антисемитизма, головной болью партийных и ГБшных чинов, и потому каждый член коллектива становился еще и борцом. Но и это не все.

Древняя притча повествует о человеке, у которого было сто овец, и одна из них заблудилась в горах. И вот он оставляет девяносто девять овец и идет в горы искать одну, заблудшую, и, найдя ее, – говорится в притче, – радуется о ней более чем о тех девяноста девяти. Но этот театр спас не одну, а тысячи заблудших еврейских душ, более всего на свете стыдящихся своего «нечистого» происхождения, чувствовавших себя виноватыми сами не зная в чем, лихорадочно менявшими имя, фамилию, кожу… Не обходилось и без курьезов. Так, нередко еврейские юноши, вступая в смешанные браки, принимали «благозвучную» фамилию жены, а если случались разводы, не возвращались к своей «девичьей» ни за какие коврижки, так и оставались Ивановыми, Петровыми, Сидоровыми…

Этот театр ворвался в жизнь евреев Молдавии как весенний живительный ветер, которым они без опаски дышали полной грудью. Он принес отчаявшимся надежду, больным – утешение, сбившимся с пути – верный ориентир, он принес с собой частицу солнца.

В нашей бездонной летописи этот театр – всего лишь эпизод, с первого взгляда, может, не очень заметный, но было бы несправедливо предать его забвению. У края рва, под дулами немецких автоматов, за минуту до расстрела замечательный ученый-историк, престарелый Шимон Дубнов успел огласить свое завещание людям: «Не забывайте! Записывайте!».

Пусть это повествование станет данью глубокого уважения к непреходящей памяти Кишиневского Еврейского театра середины шестидесятых – начала семидесятых годов, любви и признательности тем, кто его создавал, кто в совсем непростых условиях вдохновенным искусством утверждал красоту и величие национального чувства своего народа.

***

АЛЕКСАНДР ЛЕЙДЕРМАН. Родом из Молдовы. Образование высшее гуманитарное. Заведовал литчастью Молдавского театра оперы и балета, работал в cиcтеме Молдавского Госкино. В архиве статьи, театральные и кино рецензии, рассказы, повести, киносценарий, балетные либретто. Писал для печати и «в стол». Двойная жизнь завершилась (по наводке одного из друзей) задушевными беседами с «искусствоведами в штатском», после чего освоил новую профессию – страхового агента. Больше всего ностальгирует именно по ней. В Америке 20 лет.

Источник

0
Теги: , ,

Иосиф Шац

14.03.2021 Chisinaul evreiesc * Еврейский КишиневRU  Нет комментариев

КИШИНЁВСКИЕ ИСТОРИИ

Иосиф ШАЦ

Режиссёр русского театра Чехова родился и вырос в самом сердце молдавской столицы. На его глазах маленький город обрастал новыми кварталами и микрорайонами, менял свою этническую палитру, становился местом культурного и социального притяжения.

Жизнь моей семьи неразрывно связана с Кишиневом как минимум с 19-го века. В книге Якова Копанского «История евреев Бессарабии» есть информация про моего деда. Он был известным общественным деятелем при Городской Думе и служил шацом – отвечал за богослужения в синагоге. Отсюда и пошла наша фамилия. Дед учился в Германии, хорошо знал немецкий язык. Долгое время он отказывался верить в бесчинства, что творили с евреями фашисты, и когда началась война остался в Кишиневе, за что потом поплатился жизнью. Отец успел уехать из города. В эвакуации познакомился с моей мамой, после войны они вернулись в Кишинёв, где через некоторое время я и появился на свет.

Мы жили всего в квартале от нынешнего бульвара Штефан чел Маре – по адресу Пушкина, 31. В 70-е годы наш дом снесли, а нас расселили. Сейчас на этом месте пиццерия, а до недавнего времени там размещался «Banca de economii». Дома моего детства нет уже почти 50 лет, а он снится мне до сих пор. Его украшала очень необычная проходная арка, с красивой росписью и лепниной- все, кто заходили к нам не могли оторвать от неё глаз. А в остальном, это был типичный «кишинёвский» двор, где на одной территории уживались евреи, русские, молдаване, украинцы и поляки. Сосуществование такого интернационального «микста» нельзя было назвать идеальным – мы, дети частенько ругались между собой, устраивали потасовки. Взрослые, защищая своих чад, тоже бывало, ссорились. Но короткие промежутки разногласий быстро сменялись длительными периодам всеобщего примирения, которые всегда сопровождались бурной коллективной деятельностью. Помню, как наши мамы разводили во дворе костры и пекли все вместе «синие» или варили в тазах сливовое повидло, аромат которого раздавался на всю округу.  Мы, пацанами, облизываясь как коты усаживались вокруг и наблюдали все действо. Потом каждый из нас был вознаграждён куском хлеба с густо-намазанным слоем повидла. Ещё вспоминаются дни всеобщей стирки, когда во дворе натягивали такие длинные веревки, на которых сушили белье. Чтобы оно не пачкалось и не пылилось, конструкции подпирали трёхметровыми палками — и под бельем можно было ходить. В общем, кишиневские дворики 50-х мало чем отличались от двориков из старых итальянских фильмов…

Наш дом находился на одной «магале» с Русским театром, и конечно же, мы с родителями по воскресеньям ходили туда на спектакли. Сам театр размещался в бывшей синагоге, и в зрительном зале легко угадывалась ее типичная архитектура. Позже в здании прошла большая реконструкция, и о некогда расположенном здесь объекте религиозного культа больше ничего не напоминало. Я помню, как театр был местом встречи культурной элиты города. Поход в театр для всех был большим событием. Женщины приходили в красивых вечерних платьях, обязательно переобувались в туфли.

Любопытно, что в 60–е годы, когда два образованных кишиневских еврея садились на лавочку говорить о каких-то высоких материях – литературе, философии, они обсуждали это не на русском языке или на идиш, они обязательно говорили на румынском. На нем им было легче выражать свои мысли. Тогда знание языка было не политическим вопросом, это был вопрос коммуникации.

Одно из самых ярких воспоминаний детства — наши мальчишеские вылазки. Была у нас такая дворовая «банда» 10-12 человек. Правда, вся суть нашего «бандитского» существования (а все мы были мальчиками из очень приличных семей) состояла в том, чтобы выбраться в какие-то части города, куда было запрещено ходить. Одним из таких «таинственных», но очень притягательных мест был домик художника Георгия Бонзы, которого сейчас все называют «кишиневским Сальвадором Дали». Нам рассказывали, что это домик злого волшебника, и эти городские легенды очень вдохновляли и ещё больше подстегивали наш интерес. И, действительно, это было очень причудливое, красочное арт-пространство человека, живущего в своём мире, который на нескольких квадратных метрах создал собственную планету. Чего там только не было – и сказочные химеры, и фигурки пионеров, и даже гроб посередине комнаты. Мы пытались все это рассмотреть через забор, быстро ретировались, но возвращались вновь. К сожалению, никому не пришло в голову сохранить для потомков этот уникальный художественный объект.

В Кишиневе моего детства считалось – все что дальше трех кварталов это очень далеко. Однажды мы забрались на поля, которые располагались на месте нынешней Рышкановки. На тот момент там находились остатки каких-то оросительных систем, и я помню каким маленьким и невероятно далеким оттуда казался мне город.  В то время в Кишиневе было много гужевого транспорта, а при нем существовала служба, которая ходила после проезда всех этих повозок и собирала навозные кучи. Чистоту тогда соблюдали очень строго!

Еще одним колоритным уголком Кишинева того времени, безусловно, значился Центральный рынок. Это было место нешуточного паломничества населения, где горожане покупали практически все – начиная от продуктов, заканчивая одеждой. Нашим дворовым ребятам очень нравилось ходить вдоль базарных рядов, пробовать семечки и потихонечку набивать себе ими полные карманы.

Но больше всего я любил Центральный рынок за то, что туда приезжали циркачи и разного рода аттракционы. Я удивлялся мотоциклистам, гоняющим по вертикальной стене, но мое детское воображение было абсолютно поражено, когда я увидел как это делают на автомобиле.  В моей голове не укладывалось, как это вообще может быть. Я тогда пришёл домой и четко заявил родителям – «я понял, кем я хочу стать, когда выросту – я хочу ездить по вертикальной стене».

Я помню, как на месте нынешнего дома правительства был пустырь, но сама центральная площадь считалась очень модным местом. Молодежь называла ее Бродвей. Говорили: пошли на Бродвей!

Все что показывали в фильме “Стиляги” имело свои отголоски и в Кишиневе. Это было такое поклонение перед Америкой. Кстати, джинсы тогда были не джинсами, а брюками с заклёпками. Молодое поколение слушало пластинки на рентгеновских снимках – популярные западные группы, битлы. Ниже Главпочтампа по ул. 28 июня находился самый знаменитый магазин в городе – “Мелодия” и там из-под полы иногда удавалось приобрести дефицитные диски. А еще ходили дружинники с красными повязками. Это было престижно, с ними считались. Они следили за порядком в городе.

Мое увлечение театром началось ещё в школе. В нашей 37-ой уделялось много внимания творческому воспитанию. Я активно участвовал в художественной самодеятельности, любил миниатюры Аркадия Райкина. Каждый день направляясь в школу, проходил мимо Городского дома Молодёжи (находился в районе бывшей гостиницы «Кодру»), где размещался очень известный в городе еврейский народный театр под руководством ученика Михоэлса Рувима Левина. В своей эмоциональной памяти я сохранил особый запах кишиневских театров – запах краски и горящих софитов, который преследует меня всю жизнь.

Кишинёв по своей сути относится к категории «тихих» городов. Но так исторически сложилась, что время от времени этот тихий город напоминает о себе миру скандальными фактами, и эта скандальность придает ему совершенно другой формат. Многие до сих пор считают Кишинёв провинциальным. А что такое провинциальность? Это маленькие расстояния, это маленькие решения, это «неспособность мыслить категориями мира и целой вселенной.

Для того чтобы город перестал быть провинциальным, мужи города должны начать мыслить по другому. Только сейчас, спустя 30 лет, в этом отношении начинают делаться первые шаги. Я верю, что не за горами времена, когда Кишинёв обретёт статус настоящей европейской столицы, где ценят культуру, берегут историю и с оптимизмом смотрят в будущее!

9 марта 2021

Подготовила Наталья ШМУРГУН,
Secția „Memoria Chișinăului”

https://nashgolos.com/…/12/kiwinevskie-istorii-iosif-wats/

1

Марина Степнова

06.03.2020 Chisinaul evreiesc * Еврейский КишиневRU  Нет комментариев

МАРИНА СТЕПНОВА (Ровнер)

ТУДОЙ

Она говорила — тудой, сюдой.

Поставь платочек на голову, простудишься.

Тут все так говорили.

Странное место.

После крошечного гарнизонного городка на Южном Урале все казалось диким — школа в самом центре, рядом с оперным театром, сам оперный театр. Розы на улице. Огромные, лохматые, как спросонья. Абрикосы тоже на улице — и никто не рвет. Переспелые, шлепались прямо на тротуар — шерстяные оранжевые бомбы. С мякотью. Поначалу он не выдерживал, просто не выдерживал — набивал сперва полный рот, потом — полные карманы, неторопливые прохожие косились удивленно. Зачем рвать жерделу, мальчик, если на базаре за тридцать копеек можно купить отличную, просто отличную абрикосу? Лучше всех были ананасные — полупрозрачные, длинные, в зябкую крупную родинку. Действительно пахли ананасами, хоть и абрикосы. За такие, правда, просили копеек шестьдесят. Ведро вишни — пять рублей. Кило помидоров — пять копеек. Роза, почти черная — тоже пять копеек. За штуку. Но это если маленькая, на невысоком тонком стебле.

Охапкой — в ведре.

Немыслимо!

Они бродили по базару, взявшись за руки, бездумные, счастливые, маленькие, как в раю. Пробовали все подряд, тянули в рот мед, персики, груши, незнакомые слова. Она поучала, важничая. Переводила ему с райского на русский. Моале — это был мягкий сыр, белый, на вид совсем как творог, но пресный. Кушать надо с помидорами и с солью. Тут все говорили — кушать. Мэй, посторонись, ты что, не видишь — тут дети. Кушайте, кушайте, ребятки. Брынза — наоборот, соленая, твердая. Пористая, как котелец. Еще одно слово. Тут все строили из котельца. Рафинадно-белый городок. А ему казалось — не из сахара, а из брынзы. Коровья была вкусная, а вот овечья далеко и густо пахла рвотой. Бу-э-э. Гадость. Он так и не рискнул попробовать. Синими называли баклажаны, красными — помидоры. Даже не так — синенькие и красненькие. Тебе синеньких положить? Буро-серо-зеленая масса на тарелке. Печеные перцы. Уксус. Сливовое повидло, сваренное в тазу прямо во дворе. С дымком.

Она говорила — повидла.

Повидлу хочешь?

Белый хлеб, сливочное масло, горячее сливовое повидло, сверху — грецкие орехи.

Слопать ломоть — и айда, сайгачить по магале.

Еще одно слово.

Магала.

Россыпь карточных почти домишек, печное отопление, сваленный как попало человеческий сор, драный рубероид, саманные стены — крупный, спелый замес глины, соломы и говна. Хижины дяди Тома. Тенистые дворики заросли бусуйком. Мелкий синий виноград, курчавый, бросовый, душистый, вино из него давили прямо ногами, переливали, живое, багровое, в пятилитровые бутыли. Затыкали заботливо кукурузной кочерыжкой. Называется — чоклеж. Нет, не так, чоклеж — это была полая кукурузная солома, звонкие пустотелые былки. Страшное оскорбление, между прочим. За чоклеж можно было и в дюньдель получить. Не говоря уже про муля. Скажешь кому-то, что он — муль, все, убьют. Она делала круглые глаза, наклонялась близко-близко, так что он видел зеленые крапинки возле зрачков и волосы, светлые и темные вперемешку. Сливочное масло, медовая коврижка, какао с теплым топленым молоком.

Она жила на магале.

А он — в новой девятиэтажке. Сын советского офицера и врача. Гордость страны. Элита. Не белая, конечно, но бледно-бледно-серая прочная кость. Квартиру дали быстро — через полгода, до этого — снимали, мать была недовольна. Еще не хватало, деньги с книжки тратить. Гоняла отца ругаться, добиваться своего. Пойди и скажи, что тебе положено! А то опять раздадут все своим нацкадрам! Это была первая республика, в которой они служили. Мать волновалась. До этого все по РСФСР мотались. Все гарнизоны собрали. Есть на свете три дыры — Термез, Кушка и Мары.

А теперь вот — получите. Кишинев!

Получили. Двухкомнатную. Набережная, 39, кв. 130. Первый подъезд. Шестой этаж.

А им обещали дать свою квартиру, еще когда отец родился. Ее, разумеется, отец. Невысокий, щербатый, с заросшей сизой рожей. Вечно бухой хохотун. Вот уже и Вальке двенадцать лет, и старшой из армии вернулся, а все ждем.

Валя.

Ее звали Валя.

Валя с магалы.

Тоже две комнаты — каждая метров по восемь. Глиняные полы. Прохладно. Мать, отец, Валя, старший брат, жена старшего брата, ихнее дите. Так и говорили — ихнее дите. Он даже не разобрался, мальчик или девочка. Поди разберись, когда так орет. К трем годам поняли, в чем дело, — даун. Да куда уж денешь? Пускай ползает, все-таки нямур. Родня. Через стенку жил такой же кагал нямуров — двоюродных, стоюродных, незнамо какая гуща на киселе. Все орут, ругаются, трясут кулаками, обливаются холодной водой из колонки во дворе. Юг. Магала.

Еще во дворе жили старые евреи, бездетные. Дядя Моисей, слепой на один глаз, скорняк — иголка выскочила из швейной машины, и все, тю-тю. Но и с одним глазом кушмы такие шил, что очередь стояла. Из горкома приезжали даже. Шкурки болтались на веревке тут же, во дворе. Каракуль, смушка, смрад. Тетя Мина вынянчила по очереди всех дворовых младенцев — строгая. На базаре ее боялись. Вставала в воскресенье в четыре утра, в пять уже бродила среди прилавков, брала живую курицу, дула ей в попу. И вы за эту куру рубель просите? Не смешите! У нее же ж даже жопка не желтая! Валкий с недосыпа крестьянин хватал несчастную птицу, тоже дул ей в зад — сквозь бледные перья видна была кожа, не то желтая, не то белая — не разберешь. Тетя Мина втолковывала по-молдавски, какая должна быть настоящая, правильная кура, торговалась, пока продавец не уступал вовсе за бесценок, и она уходила, важная, выпив стаканчик вина, связка кур обреченно свисает головой вниз, в кошелке синенькие, красненькие, крепкие гогошары, бледный праж, боршч для замы. Он потом вычитал у Стругацких — боржч. Но нет, не то. Это был именно — боршч, кислый. Травка, которую добавляли в куриную лапшу, жирную, густую. Зама. С похмелья оттягивает — только в путь.

Ели вечером всем двором, на улице. Передавали тарелки, стаканы с вином, сдвигали табуретки, сверху — занозистая доска. Швыряли куски детям, кошкам, щенкам. Магала. Он тоже ел, сидел рядом с Валей, важный. Жевал с закрытым ртом, локти на клеенку не клал, говорил вежливо — спасибо. И — хлеб передайте, пожалуйста. Валина мать кричала через весь стол — вкусно тебе, женишок? Он кивал, стараясь не обижаться на женишка. Вкусно. Валя смеялась, болтала ногами, задевала его горячей коленкой, на правой голени — белый серпик шрама. Стеклом порезалась. Папка спьяну стекло высадил, оно в кроватку и упало. Давно, мне два года еще было. Папка лыбился тут же, будто незнамо какой подвиг совершил. Мэй, винца женишку нацедите! Пусть выпьет. Мужчина он или нет?

Как приезжему слабаку, вино ему разбавляли водой — марганцовка превращалась сперва в кровь, потом — в розовую акварельную воду. Домой он возвращался сытый, сонный, греб по линолеуму пыльными заплетающимися ногами. Отказывался от скучного, пресного ужина — макароны с сосисками. Ни перца, ни вкуса, ни огня. Мама сердилась. Опять таскался неизвестно где! Отец, ну что ты молчишь? Отец поднимал глаза над «Правдой», подмигивал еле заметно. Пусть себе гуляет. В доме было две «Правды» — мама тоже была коммунист. Заведующая отделением в больнице. Для души читали «Роман-газету», «Литературку». Ему выписывали «Костер». «Вечерний Кишинев» еще ничего был. Можно в руках подержать.

А у Вали никто ничего не читал и не выписывал. Зато у них был телевизор напрокат. Он даже не знал раньше, что такое бывает. Напрокат! Хотел спросить у матери, но она отмахнулась. Не морочь мне голову. Нормальные люди телевизоры покупают. Напрокат только голытьба берет.

Еще одно слово — голытьба.

До школы было пешком четверть часа. По сонным улицам, почти деревенским — сады, заборы, цепные псы. Они встречались на углу — Валя выныривала из своей магалы, махала ладошкой, варежкой, шапкой. Шапка была красная, с помпоном. Варежки тоже красные. На каждой — кривая, посеревшая от грязи снежинка. Обратно шли снова вместе — но уже не четверть часа, сколько угодно, болтали без умолку, забредали бог знает куда, в парки, проулки, часами торчали у автоматов с газировкой. С сиропом — три копейки, колючая, горькая — копейка. Самое интересное было — мыть стаканы, вдавливать в специальное жерло, пока не брызнет вода или взрослые не погонят. Они удирали, хохоча, держась за руки, у нее всегда были горячие руки, маленькие, горячие, твердые. Двенадцать лет. Валя. Он просто хотел быть рядом. Всегда. Всегда быть рядом. Или умереть. Больше он ничего не умел. Двенадцать лет. Мать заметила первая — и попробовала принять меры. Он ведь был отличник, всегда. Не зубрила, просто ясная голова плюс дисциплина. Мать проверяла уроки каждый день, садилась рядом, просматривала все тетради, фиг ошибешься или надуешь — врач. Если чего-то не знала сама, дожидались отца, он приходил поздно, вкусно скрипел ремнями. Запах казармы, такой родной, медленно вытесняли скучные ароматы главка. Отец делал карьеру, шел в гору, но скучал по своим гарнизонам, по пыльным плацам, бравым крикам, крепким, нацеленным на врага, шишкам ракет. Алгебра, говоришь? Сейчас мы ее мигом расщелкаем. Вот сюда смотри, если это так, значит, это — непременно вот так. Хорошо объяснял, спокойно, понятно. Сам отличник боевой и политической.

Судьба.

А Валя была троечница. И магала еще эта. Дурная компания. Там же алкашня одна. Отбросы. Ты что, хочешь, чтобы твой сын сел в четырнадцать лет, да?

Еще одно слово — алкашня.

Отец не хотел, чтобы он сел, поэтому сходил в школу, к директору, поговорил, скромно сияя колодками, чтобы приняли меры. Мальчик станет офицером или врачом. Ему нужно заниматься. Ясная голова. Судьба. Дисциплина. Вы же понимаете? Директор, крупный, львиноголовый старик, получивший первую медаль еще под Сталинградом, понимал. Магала портила ему всю отчетность. Старшего Валиного брата он еле дотянул до восьмого класса и с огромным облегчением выпихнул. Настоящий, полнокровный дебил. Ни ума, ни сердца. Потерпите, скоро выпускные, после этого обстановка сильно изменится. Можно, конечно, перевести вашего в параллельный класс. Отец вспомнил что-то такое, далекое, не рассказанное даже жене. Воронежская область, Бобровский район. Наденька. И отказался. Пусть доучатся вместе.

Их просто рассадили.

Надвигался восьмой класс, рубикон, после которого агнцы, отделенные от козлищ, дошлифовывали свое будущее: учебники по программе первого курса, репетиторы, гонка на аттестатах зрелости. Козлища рассеивались по ПТУ, техникумам, формировали собой будущий обслуживающий персонал. Самые слабые опускались вовсе на дно, кое-кто с шумным криминальным плеском. Элои и морлоки. Выбор предстояло сделать в четырнадцать лет. Без двух лет взрослые люди.

Он тяжко страдал от того, что они теперь сидели не вместе, хотя в утешение его наградили лучшей соседкой из всех возможных. Света Воропаева. Первая ученица класса, первая же, как положено, красавица. Девочка с золотыми волосами, капризная куколка, обеспечивавшая бесперебойные поллюции всей мужской половине 8 «Г». У нее был особый, из Прибалтики привезенный фартук, очень изящный, с большими крыльями из черного вдовьего газа, которые она вечно поправляла ловким передергиванием плечиков. Как дворняга блохастая, честное слово. Он, единственный свободный от морока, видел Воропаеву такой, какая она была на самом деле — тощая, нескладная, белесая девица с выпуклыми и пустыми, как у котенка, глазами. Золотые локоны, обвившие столько сердец, были двумя жидкими косицами, не очень удачно прикрывавшими оттопыренные уши. Как-то раз она дотронулась до него, пододвигая толстенный учебник литературы — влажная, словно надутая, сизоватая клешня. Он дернулся от отвращения, и Воропаева, расценившая эту дрожь самым приятным для себя образом, победительно улыбнулась. Они были пара. Два лучших в классе ученика. Идеальная комбинация для статусной случки.

Валя, задвинутая на камчатку, на самые отдаленные отроги класса, отчаянно ревновала, даже ревела от злости. Их отношения словно обрастали стремительной плотью — вспухший крупный рот, носик, налившийся нежной прозрачной краснотой, вздрагивающие плечи, удивительно хрупкие. Будто живая бабочка под пальцами. Он обнимал ее — дружески, она враждебно отклонялась, и воздух от этого мгновенного прикосновения трещал от почти видимых электрических искр. Отстань, нечего! Иди Светочку свою лапай ненаглядную! Он тряс головой оскорбленно, словно ему предлагали полакомиться из помойного ведра. Они торопливо мирились и снова отправлялись бродить по городу, подгоняемые временем, которого становилось все меньше и меньше, словно окончание восьмого класса должно было стать для каждого финальным рубежом, конечной станцией, за которой не будущее, а смерть. Теперь он хотел умереть не без нее, а за нее. Огромная разница. Четырнадцать лет — это не двенадцать.

Доруле. Еще одно слово. Не переводится. То, что я люблю и жалею больше всего на свете. То, что больше и лучше меня самого.

Переходные экзамены он сдал на отлично. Круглые пятерки. Он и Светка Воропаева закончили первыми в потоке. Валя, едва прохромавшая по этой сословной лестнице, отнесла свои скромные документы в профессионально-техническое училище номер восемь. Буду штукатуром, как мамка. Здравствуй, грусть.

На магале по этому поводу устроили огромный и шумный праздник — с фаршированными перцами, крошечными голубцами, плотно запеленутыми в виноградные листья. Еще одно слово — сэрмале. Тарелки на столе стояли в два ряда — как на свадьбе. Жареная свинина мирно соседствовала с кисло-сладким жарким из баранины, которое натушила тетя Мина. Впервые магала встретила его с холодком. Веселое, щекотное слово «женишок» не летало больше над столом, никто больше не хлопал его по плечу и не предлагал стакан вина. Все теперь были взрослые, все понимали — и они с Валей тоже. Тогда он плесканул себе сам — не разбавляя, синего, густого, а потом еще мутно-белого, из шаслы, которая росла тут же, первобытно соперничая с бусуйком за место под простодушным и толстым кишиневским солнцем. Валя посмотрела сочувственно и взяла его под столом за руку — ладонь у нее была все такая же, маленькая, горячая, твердая. Хоть что-то не менялось в медленно кружащемся мире. Хоть что-то в нем было навсегда.

Домой он вернулся заполночь, уже даже не пьяный, вообще никакой, небелковая форма существования тел. Мама плакала, придерживала его голову над унитазом. Какой ужас! Ужас! Отец, ну скажи хоть ты! Ему же всего четырнадцать лет! Нашатырю разведи ему лучше, — посоветовал отец, семейные трусы из черного сатина, крепкие ноги, никакого пуза. Полковник на генеральской должности в сорок лет. Пусть протрезвеет немного, поспит, а завтра поговорим.

Кровать крутилась, все крутилось вместе с ней и вокруг нее, огненными пятнами вспыхивали в темноте слова — муль, голытьба, епураш, гогошары. И еще почему-то тихим, испуганным шепотком бормотала на самое ухо Валя — нет, не сюдой, глупый, не сюдой, тудой. Потом Валя заплакала, превратилась в маму, и вообще все исчезло, без следа, словно голову ему быстро и мягко погрузили в непроницаемую чернильную жижу.

Пробуждение не хотелось вспоминать и через тридцать лет. Половина жизни прошла, господи. И никто не знает, большая или меньшая. Они все победили его, жизнь победила. Шуточки, как сказал отец, кончились. Пришло время выбирать. Он выбрал медицину и весь девятый и десятый классы просидел над химией и биологией, которые не особенно и любил. Отец откровенно обиделся, мать гордилась. Оба и не догадывались, что дело не в семейной династии, а в отличном медицинском институте, который был в Кишиневе, в отличие от военного училища. Выбери он службу — пришлось бы ехать учиться черт знает куда.

Далеко от Вали.

Они встречались теперь все реже, все суше — новых слов становилось меньше, старые стремительно утрачивали вкус. Он боялся спросить про шепот, про ту ночь, было или не было? Она молчала, ПТУ придало ей неожиданной надменности, словно она не на штукатура училась, а готовилась к восшествию на престол. Он остался школьником в синей форме, она уже умела класть плитку. Пятнадцать лет. Колготки из толстого дешевого капрона, туфли на небольшом, но все-таки каблуке. Лифчик, мама дорогая, настоящий лифчик, розовые бретельки, которые она и не пыталась поправлять. Какой-то Гена, который умел курить взатяг. Что он мог предложить взамен, кроме выученной наизусть формулы фенилаланина? Теперь они ходили разными дорогами и в разное время.

Под Новый год он выпросил свидание — на магалу его больше не приглашали, телефона у Вали не было, пришлось караулить возле ПТУ. Будущие маляры и штукатуры, галдящий молодой пролетариат. Цыканье, цуканье, харчки, матерки. Он спрятал в карман дурацкую шапку, чтобы выглядеть хоть немного взрослее. Валя вышла с невысоким кривоногим орангутангом, усатым, на толстых плитах щек — самая настоящая крепкая щетина. Хочешь в парк Пушкина? Она согласилась с легким вздохом, как уступила бы ребенку, который канючит надоевшую сказку.

Они шли по аллее Классиков — два ряда продрогших бронзовых бюстов. Михай Эминеску, Василе Александри, Ион Крянгэ, бог еще знает какие столпы молдавской литературы, которой, если честно, никогда и не было. Говорили, что если посмотреть в профиль на Эминеску, то окаменевшие пряди его навеки откинутых волос составят профиль уже самого автора памятника. Всадник с двумя головами. Классики провожали всех желающих к самому центру творческого мироздания — к памятнику Пушкину, опекушинской, между прочим, работы. Маленький, грустный, курчавый. Он решил, что поцелует ее в первый раз именно тут — в сквозном бесснежном парке, под сенью и синью декабрьского вечера. Но сначала стихи. Доамне фереште, стихи! Всем нам когда-то было пятнадцать лет. К несчастью, это очень быстро проходит.

Она смотрела в сторону, в глубину, сквозь голые черные ветки, и в самой середине строфы вдруг сказала — жалко, что «стефании» зимой не продают, правда? «Стефания» — сладкие параллелепипеды, щедрые слои абрикосового джема, бисквита и шоколадной глазури. Все пирожные стоили 22 копейки, а «стефания» — 19.

Еще одно слово — последнее.

На выходе из парка он попытался взять ее за плечи. Напрасно. Все напрасно. Десятый класс он заканчивал уже в Москве, отца, с отличием расщелкавшего Академию Генштаба, перевели в столицу, о чем родители, лопаясь от гордости, сообщили за новогодним столом. Вершина пищевой пирамиды. Самая высшая эволюционная ступень. Отец с праздничной салютной пальбой откупорил шампанского, потянулся зеленым горлышком к бокалу сына — пусть, пусть, он теперь взрослый, можно. Это на материн испуганный взгляд. После той далекой ночи она подозревала в нем будущего алкоголика, позор семьи. Умрешь под забором! Пусть. Лишь бы Валя. Не без нее, не за нее. Вместо.

* * *

Тридцать лет спустя он попал в Кишинев на пару дней, проездом. Другая страна, другой город, другой язык. Колючая ледяная латиница до неузнаваемости изменила круглый ласковый лепет его отрочества. Таксист, узнав, что он из Москвы, долго и сварливо жаловался на жизнь, вспоминал Советский Союз. Вот было времечко! Все просрали, гады. Посмотрел, ожидая сочувствия. Он отвернулся к окну. Гады были они с таксистом, других просто не существовало. Не стоит и искать. Улица Набережная чудом сохранила имя, все остальное невозможно было ни выговорить, ни узнать. Армянская, Болгарская, Пушкина, проспект Ленина. Все они умерли. Все. Осталась одна Валя.

Он свернул на ощупь, наугад, потом еще раз.

Магалы не было.

Старуха, все та же, кишиневская, важная, вышла из подъезда новой многоэтажки с ведром, полным воды. Газон зарос крепкими крестьянскими помидорами, болгарским перцем. Одуряюще пахло горячей ботвой. Он спросил так же, как шел, — наугад. Первая попавшаяся улица его детства. Дружбы двадцать один. Воронеж. Тула. Брянск. Барнаул.

«Нет, милый, — сказала старуха на южный распев. — Это тебе не сюдой. Это тебе — тудой».

И показала рукой — куда.

Дата публикации: 15 декабря 2014

Источник

0
Теги: ,

Александра Юнко

04.12.2019 Chisinaul evreiesc * Еврейский КишиневRU  Нет комментариев

Еврейские мастера культуры, науки, политики о Кишинёве.  Источники: фонды еврейской библиотеки им. И. Мангера, интернет.

*********************************************************************************************************************************************

Александра   Ю Н К О

1953 – 2018

Поэт, переводчик, журналист.

АЙВА И ВИНОГРАД

Светлане Мосовой

У вас — бабульки в беленьких панамах,

У нас поэты в кушмах. Боже мой,

Оставив тень свою в холодных рамах,

Во сне ты возвращаешься домой.

Здесь луч весенний согревает веко

И вдохновляет голубцов казан.

По языку текут вино и млеко

От мягких песен томных молдаван.

И, доверяя звуку, но не слову,

Как питерская злая лимита,

Проходишь, словно тень, по Кишинёву,

Не узнавая прежние места.

Душа, дитя айвы и винограда,

Затеряна в туманах Ленинграда,

И флуера затейливый мотив Не достигает ваших перспектив.

Юнко, Александра. Айва и виноград // Прощай, Молдавия: Стихи 12 поэтов/Сост. Э. Ракитская; Худ. Э.Майденберг. — М.: Летний сад, 2010. – С. 22.

МОЙ ГОРОД

Мой город

меня не узнаёт

не говорит по-русски

и бедный пешеход

протискивается в узкие

просветы

между бамперами иномарок

Юнко Александра. Дактилограмма // Русское поле. – 2011. — № 1(3). – С. 78.

***

Перекрёсток бессарабский,

Переулок тарабарский,

Где звучит, куда не выйдешь,

Русский, что ли, чи молдавский,

Украинский, то ль болгарский

С переходами на идиш.

С детства этот сочный суржик

Я жевала, точно коржик,

Разноречьем упиваясь.

До сих пор в стихотвореньях

Расставляю ударенья

По наитию, покаюсь!

То-то бы Мадам Петрова

Не узнала б Кишинёва.

Дело не в названьях улиц.

Здесь по-прежнему вишнёво,

Но под вишнями паршиво –

Всё вокруг перевернулось.

Кто уехал, или помер,

Кто счастливый вынул номер…

Ну, а мне что остаётся?

В этом городе Содоме

Снятся сны о старом доме

И на щёки что-то льётся.

Где же ты, мой бессарабский,

Горький, нищий, но не рабский,

В Бога, душу и царя,

Магальской, блатной, армянский,

Гагаузский да цыганский?..

Нет такого словаря.

Юнко, Александа. … Перекрёсток бессарабский… // Прощай, Молдавия: Стихи 12 поэтов/Сост. Э. Ракитская; Худ. Э.Майденберг. — М.: Летний сад, 2010. – С. 18 – 19.

СНЫ О КИШИНЁВЕ

«Доктор Ванинов, дайте лекарство…»

Рудольф Ольшевский

Иерусалим иль Петербург.

Мясник тоскует иль хирург,

Не спит и воду пьёт из крана,

Душевные врачуя раны.

В Аделаиде и Айове

Нам снятся сны о Кишинёве.

Летят они, воспалены,

И в местные влезают сны.

Однажды видела воочью –

Иль это только снилось мне? –

Скакал Котовский тёмной ночью

На страшно вздыбленном коне.

То, огрызаясь на собак,

Капитолийская волчица

На красный свет бежит впотьмах,

И красным светом глаз лучится.

То Пушкин мчится на свиданье,

То бродит хмуро Довид Кнут,

То Боря Викторов с Капланом

На преферанс вдвоём идут.

То Ленин без креста, то Штефан

С крестом глядят сквозь даль веков,

Сквозь листья горькие орехов

На Кишинэу и Кишинёв.

Не подымая головы,

На нас поглядывают странно

И снова засыпают львы

У неизбежного фонтана.

Сюжеты тают кочевые,

Пока рассвет ползёт в окно.

Мы забываем сны ночные,

Мы пьём весёлое вино,

Не замечая – старый город

Безвестно канул в бездну лет,

И тёмный нас дурачит морок

В местах, где Кишинёва нет

Юнко, Александа. Сны о Кишинёве//Прощай, Молдавия: Стихи 12 поэтов / Сост. Э. Ракитская; Худ. Э.Майденберг. — М.: Летний сад, 2010. – С. 11 – 12.

ВИКТОРУ ГОЛКОВУ

Там, где город К. на речушке Б.

Остановку сделал для водопоя,

Не успела я рассказать тебе,

Каково мне без, каково с тобою.

По асфальту взломанному иду,

Озираюсь рассеянно, точно приезжий,

На весёлые вишни в чужом саду,

Приоткрывшие занавес зелени свежей.

Ты как будто только что взял билет,

Сел на поезд – и поминай как звали.

И никто не выдаст: тебя здесь нет –

Ни в толпе прохожих, ни на вокзале.

Остаётся похмелье в чужом пиру

И оскомина от недозрелых ягод.

Час пробьёт – я уеду или умру,

И следы мои рядом с твоими лягут.

Юнко, Александа …Там, где город К. на речушке Б… // Прощай, Молдавия: Стихи 12 поэтов/Сост. Э. Ракитская; Худ. Э. Майденберг. — М.: Летний сад, 2010. – С. 10.

ВБЛИЗИ ИЛЬИНСКОГО БАЗАРА

Вблизи Ильинского базара,

Где воздух пьян и торг лукав,

Цыганка барину сказала,

Его хватая за рукав:

– Позолоти, красавец, руку!

Раскину карты на любовь,

И на венец, и на разлуку,

И на друзей, и на врагов.

Открыто Заре всё на свете,

Что невозможно ведать нам…

И барин ей смеясь ответил:

– А хочешь, погадаю сам?

Он весел был, и ликом чуден,

И на монисто дал пятак,

Но не желал узнать что будет,

А то, что есть, он знал и так.

И стоя подле мыловара,

Сквозь пыль, и смех, и голоса

Вослед ему глядела Зара,

Во все цыганские глаза.

И видела: метель кружится,

А этот господин чудной

В снег окровавленный ложится,

Укрытый смертной белизной.

И охнув, задохнулась Зара:

Так вот что, значит, суждено…

А Пушкин шлялся по базару,

Шутил и пробовал вино.

Юнко, Александра. Вблизи Ильинского базара // Iubire de metaforă: Antologie în 2 vol. a poeților absolvenți ai USM. – Ch., USM. – P.488 – 489.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я возвращаюсь полуночным рейсом

И с лёту покидаю высоту.

Мой город — успокойся и согрейся! –

Меня встречает в аэропорту.

И, вытащив последнюю заначку, —

Для этого, должно быть, берегла, —

Беру такси и раскрываю пачку,

Чтоб с шиком дым пускать поверх стекла

О, нет нигде таких небес высоких! –

За город мой благодарю судьбу.

И встречный ветер мне ласкает щеки

И троекратно трогает губу.

Фонарь блестит на улицах и лицах,

Бурлит в решетках желтая вода…

И глаз веселый, чувствую, слезится,

Подробности вбирая навсегда:

Проспекты, скверы, тупики кривые,

Огонь в печах и вечный холод плит…

«Я не ошибся — вы у нас впервые?» —

Мне вежливый водитель говорит.

Юнко, Александра. Возвращение // Под пряным солнцем Кишинёва. – Кишинэу: Б.и., 2017. – С.

 

ИЛЬИНСКИЙ РЫНОК

1

Еще темно под облаками,

Еще не выстыла кровать…

Бегу гигантскими шагами,

Чтобы за мамой поспевать,

Мой детский сад — мой ранний рынок

Ряды красующихся крынок,

Наполненных сметаной свежей

И горы зелени небрежной.

Где мокрые кружки от кружки,

Стоят веселые пьянчужки,

Я этих дядек не боюсь

И вишни пробую на вкус.

За уши вешаю сережки

И воробьям бросаю крошки.

2

Мать ласковый шлепок мне даст у входа

Да здравствует базарная свобода!

Базар толпу, как пекарь тесто, месит.

И весовщик меня бесплатно взвесит –

Люблю его напольные весы! –

И грустно улыбнется сквозь усы.

Еще на чай давать я не умею

Мне в ладонь сует двадцать копеек.

Как щедр базар к сиротке! К сироте –

Не понимаю слова в простоте.

Пока я сливки рынка объедаю,

Рыдает мать, седая, молодая –

Моих шести, своих — пятидесяти лет…

В конторе —

Лампочки грошовой наглый свет.

Врачи велят усиливать питанье,

И я в базар уйду на воспитанье.

3

Уже Ильинского базара нет.

Многоэтажка поднялась на свет.

И место мы забудем через лет Десять…

Но сомнениям в ответ,

Здесь бродит по булыжной мостовой

В рубашке красной Пушкин молодой!

Он затесался озорно в толпу,

И прядка взмокла на покатом лбу.

Простые деревянные ряды

Глаз поражают торжеством еды.

И самое дешевое вино — Пьянящей юной радости полно!

И столько всяких любопытных лиц,

Что впору вспомнить площади столиц

И профили в тетрадку рисовать,

И близостью дуэли рисковать…

Но бродит гуще злое вдохновенье,

Но что сулит базарное волненье?

Здесь говорит людской забитый страх

О вольности на разных языках.

Пока еще — тишком, пока — с опаской…

Но брошена в базар уже закваска!

И алая рубаха на плечах

Пылает, точно жертвенный очаг.

О, как мясник орудует над плахой!

Он понимает — это неспроста,

Когда и бьют, и кости рубят с маху

Алеет сквозь базар его рубаха,

Так жертвенна, крылата и чиста,

Как будто кровью хлынула с листа!

4

Ах, сколько лиц, имен, картинок

Ты для меня, Ильинский рынок,

Шутя и мельком рисовал!

Но в памяти под словом «пяца»

Они и до сих пор толпятся.

Мой детский сад и мой вокзал.

Прощай — пронзительно и горько…

Просела Пушкинская горка –

Туристы бегают толпой…

Но только лишь глаза закрою –

И веки напитаю кровью,

И воскрешаю миг любой!

Хозяйки, пьяницы, торговки,

И продавщицы газировки,

Юнцы, сшибавшие деньгу,

И завсегдатаи шашлычной…

Без этой публики привычной

Пройти я мимо не могу!

Да, здания многоэтажны…

Но облик братьи этой бражной

Останется, как негатив…

О, выщербленные тротуары,

Вы — мемуары улиц старых,

Забытый городской мотив.

Юнко, Александра. Ильинский рынок // Под пряным солнцем Кишинёва. – Кишинэу: Б.и., 2017. – С. 257 — 261.

«ИРЭН»

Он сыпал и сыпал

Московским своим говорком.

Потом говорил:

– Ты – Ирэн! –

И стучал кулаком.

Ну что мне ответить тете?

Ты всё-таки гость…

А я не Ирэн.

Я такая же чёрная кость.

Я помню:

Молчала

Седая, угрюмая мать.

Вся улица вышла

Над гробом отца отрыдать.

На бедной, крикливой,

На доброй моей магале

Дрались и братались,

Плескалось вино на столе.

Там песни весёлые,

А спесь – это нам не с руки.

Там руки тяжёлые,

Да только сердца там легки.

И чем ты кичишься?

Равны мы на этой земле –

На бедной, крикливой,

На доброй моей магале.

Вон там меня знают.

Иду в мальчиковом пальто.

И словом и взглядом

Меня не обидит никто.

Юнко Александра. «Ирэн» // Прощай, Молдавия: Стихи 12 поэтов/Сост. Э. Ракитская; Худ. Э. Майденберг. — М.: Летний сад, 2010. – С. 24 – 25.

МАЛЕНЬКИЕ КИШИНЁВСКИЕ ЭЛЕГИИ

1

Бараки, помнишь, достояли до

землетрясенья семьдесят седьмого –

и опустились на морское дно,

как в некролог вмурованное слово,

как после драки брошенный кастет,

как мачеха, отвергнутая сыном…

Горит в подвале потаённый свет

и лопухи всплывают на руинах.

2

От Чуфлинской церкви налево

до польского кладбища, где –

в укрытии райского древа,

спиной на холодной плите, —

желания яростный факел.

И тягостный запах греха стоит,

как рассерженный ангел,

но не настучавший пока.

Мадонна бездомная плачет,

случайно спугнув благодать,

и ловит оранжевый мячик,

но некому мячик отдать.

3

Мой город ласковый, Венеция степная,

ты — ласточка, летящая по краю,

ты ящерка с раздвоенным хвостом,

пчела на зверобое золотом.

Плывешь сквозь марево — и не даешь уйти

в изгнание. Притянута к груди

твоей вся жизнь моя, вся смерть моя и память

посмертная: я — преткновенья камень

в сандалии твоей, булыжник в мостовой,

ракушечник в стене твоей прохладной,

плита немая за твоей оградой.

Юнко, Александра. Маленькие кишинёвские элегии // Под пряным солнцем Кишинёва. – Кишинэу: Б.и., 2017. – С.

ОКРАИНА

Акации высохший ствол

Прочерчен на выцветшем ситце.

Но сук почерневший расцвел

И солнце пронзило ресницы –

Окраина!

Ветхий лоскут

Под белым парадным нарядом.

Таких уже больше не ткут…

Здесь годы неслышно текут

С часами столичными рядом.

Здесь выросло детство мое

Над тайнами мудрости книжной.

Здесь мы постигали житье

На пыльных подмостках булыжных.

Окраина, пища умов!

Дороги твои не окольны.

Над свалками старых домов

Горит скорлупа колокольни.

По стенке ползет виноград.

И, словно упав на колени,

Развалины молча стоят

В персидских султанах сирени.

Юнко Александра. Окраина // Под пряным солнцем Кишинёва. – Кишинэу: Б.и., 2017. – С.

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ВЕСНЫ НА ПЕРЕХОДЕ В ЛЕТО

Как сорок лет тому, нет времени на сон.

Где этот город?

Ветром унесен.

А ночь

дохнула музычкой запетой –

кардиограмма скачет в унисон.

Все те же мы, и мир не столь суров,

он мелом на заборе пишет «Welcome!».

Чего мы ищем в этой речке мелкой?

Отечество нам — старый Кишинёв.

Ты помнишь дом о три окна

на Теобашевской?

Как уцелел, не спрашивай.

Ничья беда, ничья вина –

но Атлантида утонула

под грохот общего разгула.

Все улицы уже с другим

и выраженьем, и названием —

и дальше, дальше, в глубь руин,

где, листьями легко названивая,

укрылась память в глубине

двора, ее мы просто не

успели вовремя узнать.

Юнко, Александра. Последний день весны на переходе в лето // Под пряным солнцем Кишинёва. – Кишинэу: Б.и., 2017. – С. 265.

ПУШКИНА ГОРКА

В детстве казалось таким естественным, что поперёк моей Благовещенской (по-советски — Тельмана) лежит улица Пушкина горка.  А Благовещенская тянется от горки… до одноименной церковки… Около церкви, небольшой, но соразмеренной, вечно сидели ребята из художки, зарисовывая её стройные пропорции. А если пройти по этой улице вправо, то дойдёшь до вросшего в землю домика купца Кацики, где в начале ХIХ века находилась масонская ложа. Встарь улица так и называлась – Кациковская, а не Олега Кошевого.

… Одно из самых лучших бесплатных наслаждений – катанье зимой на санках. Они были самодельные, тяжелые… Катались мы, естественно, с Пушкина – горки. Она тогда была куда выше, чем сейчас. Не только потому, что мы были маленькими. Осела, истопталась. Малышня – с нижнего уступа, более безопасного. А ребята постарше скатывались с самого верха и благодаря разгону доезжали до следующего перекрёстка, до колонки, откуда вся улица брала воду. Высшим шиком было прокатиться на «рыба — пеште», то есть не сидя, а лёжа на санках. Отчаянные лихачи мчались головой вперёд, руля руками и выкрикивая: «Прочь с дороги, куриные ноги!» … Домой возвращались в снегу с головы до пят, румяные, голодные и счастливые.

Так мы жили в старом Кишинёве, в каменно – глинянных мазанках, многие из которых вполне могли быть современницами Пушкина. Когда на нашей магале снимался очередной исторический фильм (например сцены из «Выстрела»), достаточно было слегка замаскировать соломой толь на крышах да радиоантенны. Мостовую покрывали булыжники – это вам не центр с асфальтированными дорогами. Время от времени, громыхая пустым бидоном, я ходила за керосином для заправки примуса – в лавку в нескольких шагах от входа во двор Дома – музея Пушкина. А в десятом классе в числе других счастливчиков именно в этом дворике я получила диплом победителя в конкурсе не лучшее сочинение и восьмитомное собрание сочинений Александра Сергеевича. Диплом с гордостью хранила моя мама. А восьмитомник и по сей день служит мне верой и правдой, послушно расрываясь на любимых страницах.

Юнко, Александа. Гадание на Пушкине. – К.: Б.и., 2011. – С. 5 – 7.

0
Теги: , , , , ,